Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович - Страница 53

Почувствовав во мне перемену (какую именно, она не знала), ЛД взволновалась и спросила:

— Вы торопитесь?.. не очень?

Она тронула, еще и попридержала меня за рукав:

— Нет-нет. Не оставляйте меня, мне не сладить сегодня с толчеей... Мы вместе? — и вопросительно-встревоженно смотрела. Взгляд когда-то красивой женщины, которая не знает, позволительно ли ей вот так улыбаться спустя столько лет. (Ей было позволительно. Я так подумал.)

Мент тыкать дубинкой перестал; возможно, до его лычек дошли мои нервозные флюиды. Но, возможно, его просто оторвали (от столь притягательно незащищенных спин и почек), его прервали: появился лейтенантик и закричал, мол, не фига тут стоять, передислоцируйтесь, да побыстрее, к Манежу!.. Мент опустил дубинку и повернулся (наконец-то) к нам лицом: на юном лице застыло счастье, улыбка длящейся девственной радости.

Милиционеры, за ними и все мы двинулись вверх по узкой трубе проходного двора. Ветерок дул чувствительно. Я видел, что Леся Дмитриевна зябнет, и, поколебавшись, взял ее под руку. Она поблагодарила. Так мы и шли. После она скажет, что сразу же заметила, что я одет просто, а то и бедно. Из тех, кто и внешне сам себе соответствует. (Претерпел за брежневские десятилетия и вполне, мол, шел за опустившегося интеллектуала, отчасти жертву.)

По дороге к метро Леся Дмитриевна рассказала, что одинока и что все в жизни потеряла. Красоту с возрастом. А социальное положение — с переменами.

То есть ЛД была из тех, кто терял и падал сейчас, при демократах. Ага! — подумал я. Меня вдруг взволновало. «Вы меня слушаете?» — спросила она. — «Конечно» — Я на миг затаился, ощущая свой подпольный интерес, медленно и помимовольно (злорадно) выползавший в минуту ее откровения из моих подземных недр. Я не ограничился тем, что проводил ее до метро — я поехал до ее дома. Мы пили чай. Мы послушали музыку. Мы сошлись. Это далось нетрудно, она все время хотела говорить мне (хотя бы кому-то) о своих бедах. Я и заночевал у нее. Не проверил в тот вечер сторожимые в общаге две «мои» квартиры (можно сказать, пропустил дежурство). Так после долгого поиска грибов перед глазами спящего все мелькают и мелькают у пней бурые и желтые опавшие листья. Той ночью среди сна мне являлись лица толпы, флаги в полоску и шаркающие тысячи ног. И мент. Он тоже нет-нет возникал с дубинкой. Лет двадцати пяти. (Я оживил его улыбчивое молодое лицо.) Он бил незаметно, но ведь не прячась. Никакого, скажем, садизма или ребяческого озорства (мол, тычу вас дубинкой через решетку, а вам меня не достать) — ничего такого не было. Никакой психологии. Просто бил. Улыбался.

Раза три ночью я просыпался, ощущая рядом нависающее крупное тело, дышащее женским теплом. Леся лежала (вот ведь образ) протянувшимся горным хребтом. Случайный расклад тех дней: от любви к любви. Пойдя на демонстрацию по телевизионному призыву худенькой Вероники (а также Дворикова), я встретил там Лесю Дмитриевну.

Едва я проснулся, сработал мой нюх на кв метры, и, как ни удерживала ЛД меня на кухне возле чашечек кофе, я прошелся по квартире и увидел разор. На стенах бросались в глаза два высветленных прямоугольных пятна от проданных картин. Также и от проданной мебели (что получше) — пустоты в углах. Там и тут узнавалась эта легкая пустота: даже в серванте — от красовавшейся там прежде, вероятно, дорогой посуды. ЛД схватила меня за рукав и потянула назад, на кухню. Она не спохватилась сказать: «Тяжелая полоса жизни» — или: «Сейчас тяжелые времена...» — нет, она только тянула за рукав, уводила от пустот поскорее, но еще и опускала, прятала глаза, мол, отвлекся на пустяки, на мебель, и, слава богу, не увидит, не углядит главную ее пустоту и нынешнюю утрату — в лице, в душе. Моя, подумал я тотчас. Вариант плачущей в метро. Я даже попытался представить ее тихо сидящей в углу вагона. Аура падения: угол.

В отличие от многих других «бывших и номенклатурных», ЛД, с точки зрения социума, ничем не была защищена. Ни мужем. Ни кланом друзей. Ни даже профессией. А красота Леси Дмитриевны уже который год тратилась; следы.

Падение в таких случаях стремительно — сразу же отняли большую квартиру. Ей объяснили, что квартира ведомственная.

И добавили:

— Съезжайте, голубушка.

Слезы. Телефонные истерики. А профессор НН, объявившийся тут как тут, уже въезжал. Да, один из ее веселых коллег. Он продолжал с ней мило здороваться. Он уже ввез часть мебели. ЛД рыдала, хотела покончить с собой (не сумела), а потом стала тихонько снимать со стен портреты покойного мужа-партийца (все еще виделся ей опорой). С портретами она хотела куда-нибудь съехать... но куда?.. Как куда?! — ей подсказали — а вот в ту, в маленькую скромную квартирку. К счастью, у вас она есть (оставил уехавший в Германию сын). Так что и место определилось. По мышке и норка. А тут (после демонстрации) уже появился я.

Я посмеялся — да, да, я посмеялся, вдруг увидев ее, сидевшую на тахте с трагическим лицом и с портретами мужа в руках. Что ж сидеть, когда надо ехать. Я так и сказал, поехали?.. Мол, как преемник я чувствую себя обязанным развесить портреты мужа по стенам — скажи только где? адрес?..

Продать она не успела: оставшуюся мебель какие-то дяди вынесли именно что среди бела дня. А ночью мебель другие дяди и вовсе забрали — решили, что выброшена — кто свез на дачу, кто себе в дом. Попросту растащили. Узлы, три узла только и сохранила Леся Дмитриевна, дожидаясь машины; сидела всю ночь на одном из узлов, а на другие положила свои колоды-ноги. У нее отекли ноги в те дни. Поутру переехали в маленькую. Плакала, вспоминая (то ли долгую ночь на узлах, то ли утраченную мебель). А я забирал у нее из рук и развешивал в квартирке портреты мужа. Я бил молотком по гвоздику, хотя хотелось дать ему по балде.

В НИИ ее освободили от должности завотдела, а затем стали платить и вовсе мизерную зарплату. Затем предложили искать место. По сути, выгнали. И уже нигде не устроиться, так как ее общественная активность в брежневские годы (изгоняла с работы) была, хоть и не широко, а все же известна. Если со временем что и подзабылось, так ведь найдутся люди, кто подскажет: «А-а! Та самая Воинова!» — еще и фамилия какая, фамилии тоже нам помогают. Номенклатурный рой (брежневский) повсюду в эти дни опускался сильно пониже, однако же и пониже они находили на запах травку и какие-никакие цветочки, в которые можно сунуть свои нежно выдроченные хоботки, а там и понюхать, подсосать кой-какой нектар за счет старых связей и связишек. А ЛД оказалась одна. На нулях. И ведь она не была из свирепых, из числа известных своему времени общественных обвинителей, но ее теперь припоминали (делали, лепили) именно такой.

А как так случилось, что она пошла на демонстрацию демократов? Неужто из покаяния? — хотелось спросить. (С елейной и чуть ернической интонацией.) Поначалу с этим смешанным чувством, любопытным и отчасти злорадным, я нет-нет и приходил, наблюдал ее продолжающееся падение и всласть спал с ней, с тем большим рвением, что со стен на меня (на нас) постоянно смотрели глаза гладко выбритого честного партийца. В скромной однокомнатной квартирке его фотографий — развешанных его лиц — сделалось многовато. Глаза доставали где угодно. Взгляд, исполненный достоинства. Все вижу, говорил проницательный партиец. (В отношениях двух мужчин всегда найдется место для ревности.) Словно бы вдруг он возникал в коридоре — подслушивал на кухне. Даже в туалете я не был спокоен (его там не видел, но это не значило, что он не видел меня. И что не притаился где-то портретик, хотя бы и совсем маленький). У ЛД к этим дням только и оставался небольшой научный семинар. Но собирались отнять. Воинова? Скажите, пожалуйста, что за ученый?! она все еще руководит семинаром?.. Или мы не знаем, чем она этот семинар заработала? (Редкий случай, когда имелась в виду не красота женщины, а общественное рвение. Красоту не трогали, забыли.) Семинар — последнее, что осталось. Важны не рубли с копейками (хотя были совсем не лишни), важнее, что Леся Дмитриевна куда-то приходила и что-то делала. Лишись она семинара, она никто. Ей даже некуда пойти. И три года до пенсии.