Семь месяцев бесконечности - Боярский Виктор Ильич - Страница 6

Путая английские и русские слова, я стал рассказывать Уиллу обо всем, что произошло. Уилл выглядел очень подавленным. Его особенно беспокоило то, что при моем рассказе присутствовала журналистка Жаки Банашински, которая, работая в центральной газете Сент-Пола, вот уже второй год писала для нее очерки о подготовке нашей экспедиции и сейчас, стоя рядом с нами, что-то быстро строчила в своем блокноте. Уилл отозвал меня в сторону и сказал, что он очень опасается реакции общественности своего родного города на известие о гибели собаки еще до начала экспедиции и попросил меня впредь быть немного осмотрительнее (то есть прежде, чем начинать рассказывать, внимательно осмотреться по сторонам: нет ли рядом журналистов). Жаки, конечно же, напала на меня с расспросами, я же отвечал достаточно односложно и поспешил ретироваться, сославшись на необходимость подыскать кого-нибудь, чтобы послать на смену Джефу. Вызвался поехать Кейзо. Мы купили с ним несколько сандвичей и пару бутылок кока-колы для Джефа, взяли такси и поехали в зоопарк. Уилл поехал с нами. Уже совсем стемнело, небо было по-прежнему закрыто тучами, что еще более сгущало темноту. Поплутав немного по ночному зоопарку, мы все-таки выбрались к собакам. Было тихо, но стоило нам выйти из машины, как Сэм, очевидно, заметив Уилла, вскочил и начал лаять, и, как водится, большинство собак последовало его примеру. На шум из домика вышел Джеф, прятавшийся там от комаров. Джеф сказал, что напоил собак и дал им корма. Осторожно, чтобы не растянуться на скользкой глине, подсвечивая себе фонариком, мы втроем обошли собак. В свете фонаря глаза их вспыхивали янтарными и изумрудными огоньками. Джеф сказал, что не поедет в отель и останется дежурить до утра. Кейзо остался с ним. Мы же с Уиллом вернулись в отель. Наутро уже все знали, что погибла собака, и основным был вопрос о скорейшем вылете с Кубы, поскольку все мы прекрасно понимали, что зоопарк со всем его свежим воздухом вовсе не идеальное место для наших собак перед таким серьезным испытанием. Однако наши кубинские друзья не торопились помогать нам с двигателем. Потерявший с потом не один килограмм технический руководитель перелета Николай Таликов, пропадавший все время на аэродроме, объяснил при встрече, что второй день не может добиться от аэродромных властей одной простой вещи: доставить рабочий двигатель под крыло самолета. Все остальные операции по его установке и монтажу наши механики брали на себя. Но, увы, мы пожинали плоды насаженного и взлелеянного не без нашей помощи, но особенно пышно расцветшего под ласковым кубинским солнцем махрового соцреализма, когда никому (или во всяком случае большинству) ни до чего нет дела. Шел второй день нашего вынужденного пребывания на Кубе, кубинцы готовились к очередному карнавалу, и по ночам вдоль знаменитой набережной под звуки барабанов шествовали многочисленные красочные процессии. Таксисты возили только за доллары, и мы просто не знали, как использовать выданные нам накануне кубинские песо. С утра некоторые журналисты и фотокорреспонденты решили отправиться в зоопарк, чтобы поснимать собак. Поехала и наша творческая бригада из программы «Время». Все участники экспедиции, кроме Кейзо, находились в отеле в ожидании известий от Таликова, рано утром уехавшего на аэродром. Но первые известия мы получили из зоопарка. Вернулись наши журналисты и, перебивая друг друга, стали рассказывать, как буквально у них на глазах скончалась еще одна собака. Я пытался выяснить у них какая, но, кроме неопределенного «большая, черная…», ничего понять не смог. Они рассказали, что во время съемок, когда они с камерой очень близко подошли к собакам, те пришли в возбуждение, а одна из них — та самая большая и черная — буквально срывалась с поводка. И вот во время одного из прыжков она, приземлившись, вдруг стала валиться набок… Работники зоопарка сделали ей укол, но все было тщетно: она скончалась, очевидно, от разрыва сердца. Немного позже я узнал от вконец расстроенного Кейзо, что это был Годзилла. Тот самый добродушный гигант с разноцветными глазами, с которым мы прошли всю Гренландию и на которого возлагали большие надежды в предстоящей экспедиции. Вторая потеря за два дня! Ситуация была критической, и мы, увы, не могли ее контролировать. Писатель Юлиан Семенов, который был в составе творческой бригады, сопровождавшей нас до Антарктиды, столь же популярный на Кубе, как и у нас, и очень похожий в своем защитного цвета костюме на бородатых кубинских «барбудос», пробился на прием к кому-то из окружения Фиделя и договорился о выделении для собак рефрижератора на одном из судов, стоящих в порту. Было решено перевезти собак вечером, если положение с двигателем не изменится. Я решил действовать в этой ситуации многократно проверенным и оправдавшим себя способом, чувствуя, что пришла пора выпустить в обращение самую твердую из всех конвертируемых валют, с помощью которой можно было преодолеть любые барьеры как у нас в стране, так и — в этом я был абсолютно уверен — здесь, на Кубе. Валютой этой была водка, небольшое количество которой мы везли с собой. Однако выгодный обмен: ящик водки против авиационного двигателя, — не состоялся. Когда мы приехали на такси на аэродром для совершения сделки, то увидели, что двигатель, пока еще весьма отдаленно напоминавший своих здоровых собратьев, уже висел под крылом на своем месте, а вокруг него и под ним суетились человек десять — вся наша бригада механиков. Таликов был здесь же. Видно было, что он здорово устал, но, когда мы подошли, он все-таки нашел в себе силы весьма определенно высказаться в адрес кубинской аэродромной службы. Указав на двигатель, он добавил: «Почти новый — целых 150 часов моторесурса осталось, как от сердца оторвали… друзья!» Последнее слово он сказал с сильным ударением на букву «р» и, предупреждая наши вопросы, добавил: «В полночь самолет будет готов». По его рекомендации было решено вылетать в самое прохладное время суток — около пяти часов утра; это было наиболее подходящее время и с точки зрения температурного «комфорта» для собак.

В три часа ночи к отелю подъехали автобус и легковая машина из посольства, на ней мы с Джефом отправились в зоопарк, а все остальные поехали на автобусе прямо к самолету. Помню эту сумасшедшую езду по ночным, пустынным, мокрым от дождя улочкам Гаваны. Стоя в открытом кузове знакомого грузовичка, я ловил ртом упругий влажный ветер, чувствуя трущиеся о мои ноги мокрые собачьи бока, и был счастлив от сознания того, что мы все-таки, пусть с потерями, но выбираемся из этого райского уголка, что за экватором нас ждет зима и что мы приближаемся к старту нашей экспедиции.

Над горизонтом уже прорезалась тонкая малиновая полоска рассвета, когда мы, быстро погрузив собак и простившись с Дорис и Робертом, забрались в самолет. Через час после взлета температура в салоне понизилась до комнатной для собак, и те — возможно, в первый раз за двое суток — спокойно заснули; то же можно было сказать и о пассажирах.

Дальнейший полет до Буэнос-Айреса проходил без особых приключений. Мы сели на часок для подзаправки в Лиме. Температура там была 15 градусов, так что наши лохматые пассажиры чувствовали себя прекрасно. В Буэнос-Айресе была запланирована стоянка двое суток для отдыха экипажа. После приземления я сделал весьма любопытное открытие: не обнаружил в своем паспорте аргентинской визы, — поэтому когда встал вопрос, кому остаться в аэропорту подежурить с собаками, моя кандидатура прошла на безальтернативной основе. Из солидарности со мной решил остаться Кейзо. Надо сказать, что аргентинские власти оказались куда более лояльными по отношению к собакам, чем кубинские. Нам разрешили привязать собак вдоль проволочной ограды, огораживающей какие-то складские помещения. Температура была около 5 градусов, собакам дышалось легко, нам же пришлось достать куртки.

Собаки были привязаны метрах в трехстах от стоянки самолета, поэтому мы с Кейзо решили устроиться на ночлег под открытым небом в спальных мешках в непосредственной близости от собак. Это была первая из последующих двухсот двадцати ночей ночь в спальных мешках под небом южного полушария. Воздух был чист, облаков не было, и поэтому нам из своих спальных мешков было хорошо видно все богатство южного звездного неба. Я показал Кейзо мерцающий в южной части небосклона ромбик Южного Креста, который мой японский друг видел впервые. Ночью я проснулся от шумного дыхания прямо над ухом. Я высунул голову из мешка и буквально нос к носу столкнулся с Чубаки, который внимательно изучал меня своими близко посаженными голубыми глазами. Естественно, он тут же попытался лизнуть меня в лицо, и, надо сказать, ему это вполне удалось, правда, только один раз. Далее он был схвачен за ошейник и водворен на место к великому удовлетворению остальных собак, с интересом следивших за развитием событий. Ночью температура опустилась ниже нуля, небольшие лужицы покрылись льдом, но нам в наших спальниках было тепло и уютно. Утром вылезать не хотелось — было холодно, но мы быстро согрелись, потаскав ведра с водой для собак. После обеда к самолету подъехал огромный «шевроле», из него вышел симпатичный молодой человек, назвавшийся представителем Аэрофлота в Буэнос-Айресе. Он сказал, что имеет предписание забрать нас с Кейзо на прием, который устраивает для участников экспедиции советское посольство в Аргентине. Отсутствие у меня визы его, по-видимому, не смущало, так как, по его словам, он знал место, где можно было пройти без всяких формальностей. Мы ехали с ним по центральной широченной и длинной улице Девятого Июля, и я вспоминал свою первую встречу с Буэнос-Айресом в декабре 1985 года. Прошло четыре года, а мне казалось, что это было вчера: и солнце, нанизанное, как апельсин, на высоченную каменную стелу — символ дня независимости, и незаметно притулившийся к фасаду одного из особняков позеленевший от времени Дон Кихот на унылом Россинанте, и верный Санчо рядом с ним, и зеленая трава многочисленных парков, на которой мы, нежась на солнышке, воздавали должное прекрасному белому вину «Термидор», продававшемуся повсюду практически за бесценок (даже для нас).