Семь месяцев бесконечности - Боярский Виктор Ильич - Страница 11

Мы стояли все вместе у трещины и раздумывали, в какую сторону ее огибать. Решили обогнуть ее, отклонившись восточнее, подальше от гор. Лоран, страхуемый Бернаром, подошел к самому ее краю и снял нас на живописном фоне трещины. Рядом с упряжками трещина выглядела еще более внушительно — вся упряжка вполне могла бы целиком уместиться в ее открытой пасти. Нам удалось благополучно обойти эту первую на нашем пути трещину и пройти еще 6 километров до наступления сумерек. Поставили лагерь. Я подал забравшемуся в палатку Уиллу спальные мешки, сумки с личными вещами, два фанерных ящика, в одном из которых (красном) находились продукты для ужина, а в другом (черном) — для завтрака, примус, запасные баллончики с бензином и пустой ящик из-под собачьего корма, служивший нам столом. Сам я остался снаружи, чтобы обкопать палатку, заготовить снега для воды, распрячь и накормить собак. Уилл тем временем готовил ужин. На расстоянии метров двадцати пяти от нарт в направлении, близком к нашему курсу, я забил в снег металлическую пластинку с привязанным к ней тросом (эта пластина служила якорем), между этим якорем и нартами натянул стальной трос с отводами для собак и развел их по местам. Все остальное надо было делать очень быстро. Собаки знали, что следующим этапом после «разводки» будет кормление, и в предвкушении этого долгожданного момента начали лаять и прыгать на поводках (если в этот момент не поспешить с кормлением, то они могут сорвать якорь, и тогда будет чрезвычайно трудно собрать их вновь). Поэтому я, как заправский баскетболист, бросал брикеты корма прямо от нарт. Главное — это быстро ублажить первых четырех, самых сильных: Горди, Джуниора, Пэнду и Баффи; остальным собакам я отнес корм в ящике.

После кормления я снял постромки с «неблагонадежных»: Блая, Тима и Егера, уличенных ранее в чрезмерном внимании к материалу постромок, в результате чего утром от этих изящных изделий оставалась лишь небольшая часть нестыкующихся друг с другом кусков. Залез в палатку. Ароматы уилловской кухни, дрожащее пламя свечей, тепло и предвкушение отдыха — великолепная награда за сегодняшний, да и за все предшествующие дни.

Склонившись над примусом, я выдрал из бороды и усов кусочки льда и постарался побыстрее раздеться. Очистив щеткой куртку и брюки от снега, сложил их в нейлоновый мешок, заменяющий мне подушку, и, подвесив маклаки на специальных крючках к потолку палатки, уселся поудобнее на спальном мешке — я был готов к ужину. На этот раз Уилл приготовил некое подобие плова — отварной рис с пеммиканом. Для придания остроты этому в общем-то пресному блюду я решил полить его огнеопасным чилийским красным соусом, за что и был тут же наказан — соус, в нормальных условиях достаточно густой, сейчас внезапно вылился в мою миску огненной красной рекой (баночка с ним стояла у примуса и нагрелась). В результате плов можно было принимать только с принудительным охлаждением рта, но мой аппетит позволил мне справиться и с этой непростой задачей.

Тридцатого и тридцать первого продолжили движение по шельфовому леднику Ларсена километрах в двадцати от гор, прикрывающих нас от циклонов и приносящие непогоду западных ветров; температура — от минус 15 до минус 25 градусов, ветер в основном северо-восточного и восточного направлений. По вечерам мы видели, как тяжелые облака наползали с запада на вершины гор, но какая-то невидимая сила мешала им перевалить это препятствие, и, как будто подчиняясь этой силе, казалось, в самый критический момент бурлящая, грозящая вырваться наружу пена облаков безвольно оседала, откатывалась назад, и только отдельные вырвавшиеся вперед хлопья ее сползали в ущелья и вываливались на ледник серыми, сморщенными, потерявшими форму языками.

Кажется, именно тогда Дахо решил испытать себя как лыжник, к великой радости Лорана, волком рыскавшего вокруг в поисках интересного сюжета. Лоран с камерой на плече сел верхом на нарты спиной к собакам, Дахо же, надев лыжи, встал слева от нарт, держа в левой руке лыжную палку, а правой ухватившись за стойку нарт. Бернар с магнитофоном и закрепленным на длинной штанге микрофоном, похожим на покрытый мехом кабачок, расположился справа. По команде «О'кей!» все это неустойчивое сооружение довольно лихо тронулось с места, но уже в следующее мгновение ноги Дахо, не желающие смиряться с этой новой для них обузой в виде лыж, начали отставать. Профессор, не выпускавший стойки нарт из рук, наклонился вперед, и его нетренированное тело приняло странную позу: нечто среднее между позой прыгающего с трамплина лыжника в промежуточной фазе полета и позой копьеметателя в заключительной фазе броска. Когда сила сцепления лыж с поверхностью снега, сравнявшись с силой реакции растянутого пружиной тела профессора, начала превосходить ее, рука Дахо отпустила стойку нарт и он исчез из поля зрения камеры Лорана. Все началось сначала. На этот раз лыжи готовили профессору новый удар. Совершенно неожиданно правая лыжа изменила курс и стремительно двинулась в сторону левой, а та, словно сговорившись с ней, совершила обратный маневр. В результате этого гнусного заговора лыж профессор оказался на четвереньках и вновь прекратил победное поступательное движение. Мало-помалу интервалы времени, в течение которых профессор сохранял подобающее его рангу вертикальное положение, удлинялись, и в конце дня он уже довольно сносно держался за нартами на лыжах, помогая себе в такт палкой. Все мы приветствовали рождение нового, последнего в нашей команде лыжника радостными криками.

Глава 2

Август

Начало августа выдалось на редкость теплым. Первого августа мы отметили максимальную температуру — минус четыре градуса, но к вечеру поднялся ветер до 25 метров в секунду, и утром 2 августа температура упала до минус 27. Прошла неделя нашего путешествия, мы подошли вплотную к мысу Дисапойнтмент, пройдя со старта около 100 километров. Такой невысокий темп движения объяснялся двумя причинами. Во-первых, мы могли двигаться только по шесть часов в сутки (светлое время от 9.30 до 15.30), а во-вторых — приходилось часто останавливаться для киносъемок. Поэтому мы, конечно же, обрадовались, узнав по радио, что из Пунта-Аренас на Кинг-Джордж вылетел «Твин оттер» с тем, чтобы забрать киногруппу и Рика. Однако последнее слово, как всегда, оставалось за погодой. Четвертого августа, когда мы лихо скользили на лыжах рядом с нартами по совершенно бесснежному голубому льду, разорванному во многих местах неширокими, хорошо заметными трещинами, довольно неожиданно — как говорится, без видимых причин — с юга задул ветер. Необычность его состояла в том, что дул он при совершенно ясном голубом небе, причем дул, усиливаясь на глазах. Кроме того, это был первый за прошедшее время встречный ветер, так что все мы и, конечно же, наши собаки сразу почувствовали ощутимую разницу между тем, что было, и тем, что стало. Сейчас нас окружала обжигающе холодная, плотная стена. Я особенно остро это ощущал, потому что накануне состриг бороду, а затем и побрился. Дело в том, что, с одной стороны, борода и усы, закрывая часть лица, защищают его от обморожения и солнечных ожогов, а с другой — когда бежишь на лыжах или идешь на лыжах, выдыхаемый влажный, теплый воздух, оседая на усах и бороде в виде инея, быстро превращается в сосульки. При встречном ветре и морозе на усах и бороде образуется настолько крепкая корочка льда, что избавиться от нее можно лишь в теплом помещении; порой усы и борода смерзаются и, чтобы хотя бы просто открыть рот, необходимы специальные меры (в Гренландии, например, для «расклеивания» усов и бороды я использовал чай из термоса), кроме того, машинальное облизывание сосулек на усах приводит к обморожению кончика языка. Я сначала не мог понять, отчего по утрам так щиплет язык, принимая это за какое-то проявление авитаминоза, но потом, как-то раз коснувшись языком сосульки на усах в тридцатиградусный мороз, понял, что дело вовсе не в недостатке витаминов. Так или иначе я принял решение сбрить всю составлявшую ранее предмет моей гордости растительность на лице. Надо сказать, что к этому шагу меня всячески подталкивал Лоран, с которым я имел неосторожность поделиться моими еще не окончательно определившимися планами в отношении бороды. «Как же! — вскричал Лоран. — Такой уникальный сюжет! Американец стрижет бороду русскому ночью при свечах!» Наш Феллини (так я называл Лорана к его удовольствию) уже вполне представлял себе эту сцену. Все получилось именно так, как представлял Лоран. Сначала я за несколько энергичных движений маникюрными ножницами (других у нас в палатке просто не оказалось) довел свою бороду до состояния вырубленного тупым топором кустарника, а затем, когда продолжать эту процедуру самостоятельно в неверном свете свечи и при отсутствии зеркала стало небезопасно, за дело взялся Уилл. Приблизившись ко мне вплотную и глядя на меня своими добрыми близорукими глазами, Уилл завершил начатое дело. Температура в нашем салоне красоты ненамного отличалась от таковой за пределами салона, то есть была близка к минус 20, чему мы были обязаны Феллини, снимавшему весь процесс через открытую дверь палатки.