Зеленый лик - Майринк Густав - Страница 15

– А как ваш друг Клинкербогк сподобился пророческого дара и в чем это проявляется? – нарушил молчание доктор, видя, что никто не решается продолжить разговор.

Этот вопрос, казалось, вырвал Сваммердама из глубокой дремоты.

– Клинкербогк?… Да-да… Он всю жизнь упорно искал Бога, изнуряя свой мозг, и от постоянного томления даже лишился сна. Однажды ночью он как всегда сидел рядом со своей линзой – знаете, такой стеклянный шар с водой, который сапожники ставят перед свечой, чтобы она ярче светила во время работы. И вдруг в мерцании этого шара проступил некий образ, приблизился к нему, и случилось то, о чем повествует Апокалипсис. Ангел дал ему книжку и сказал: «Возьми и съешь ее, она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка как мед»[35]. Лик этого образа был сокрыт, весь, кроме лба, на котором зеленым огненным знаком был запечатлен крест.

Ева ван Дрейсен вспомнила слова отца о том, что призраки открыто носят знак жизни, и почувствовала на миг леденящий ужас.

– С тех пор Клинкербогку дано Сокровенное Слово, – вновь заговорил Сваммердам, – и оно было внятно ему, а его устами передавалось и мне: ведь я был тогда его единственным учеником. И оно научило нас, как нам должно жить, дабы вкусить от Древа жизни, произрастающего в саду Господнем. И, как гласило обетование, в скором времени все муки земного странствия отступят от нас, и нам, как страдальцу Иову, Бог даст «вдвое больше того», что имели прежде.

Доктор Сефарди готов был указать на то, сколь опасно питать веру подобными прорицаниями, почерпнутыми из глубины подсознания, но вовремя вспомнил рассказ барона Пфайля о зеленом жуке. К тому же он понял, что всякие предостережения здесь будут запоздалыми.

Старик как будто начал угадывать его мысли, и его слова прозвучали как ответ на них:

– Спору нет, с тех пор, как нам было дано это обетование, прошло уже полсотни лет. Однако надо хранить терпение и, что бы ни случилось, неустанно упражнять себя, денно и нощно повторяя в сердце своем духовное имя, покуда не свершится второе рождение.

Он говорил спокойно и, казалось, без тени сомнения, но в голосе слышалась легкая дрожь, словно от предощущения жесточайшего грядущего отчаяния, как ни старался он владеть собой, чтобы не поколебать в своей вере других.

– И вы упражняетесь в этом целых пятьдесят лет? Какой кошмар! – вырвалось у доктора.

– Боже, какое блаженство видеть, как сбывается обетование, – восторженно пропела юфрау Буриньон, – и сюда из горних миров слетаются великие духи, дабы окружить своим сонмом Аврама – это духовное имя Ансельма Клинкербогка, ибо он воистину праотец, – и здесь в убогом квартале Амстердама заложить краеугольный камень нового Иерусалима. И вот пришла Мари Фаатц («Прежде она была проституткой, а теперь сестра Магдалина», – шепнула она, прикрыв рот ладонью, своей племяннице). И вот воскрешен, вырван из лап смерти Лазарь! Да-да, Ева, об этом чуде я ни слова не сказала тебе в недавнем письме с приглашением посетить наш кружок. Ты только вдумайся: Аврам пробудил Лазаря от смертельного сна!

Ян Сваммердам встал, подошел к окну и молча вперил взгляд в темное пространство.

– Да, именно так! – продолжала Буриньон. – Он лежал в своей лавочке, можно сказать, бездыханный. И тут пришел Аврам и оживил его.

Все как по команде уставились на Айдоттера, тот смущенно отвел глаза и, энергично жестикулируя и пожимая плечами, шепотом пояснил доктору Сефарди, что и вправду было что-то этакое:

– Я лежал без всяких чувств, возможно, совсем мертвый. Разве не может полежать мертвым такой старик, как я, господин доктор?

– А потому заклинаю тебя, Ева, – горячо принялась убеждать юфрау Буриньон свою племянницу, – вступай в наш союз, ибо близко уже Царствие Небесное и последние станут первыми.

Приказчик аптечной лавки, до сих пор не открывавший рта и сидевший рядом с сестрой Магдалиной, не выпуская из рук ее ладошку, неожиданно встал, шмякнул кулаком по столу и, выкатив безумно-восторженные глаза, зашелся криком:

– И-и пе-пе-рвые станут по-по-последними, и у-у-добнее вер… верблю…

– Он оглашен духом. Его устами вещает Логос! – воскликнула Хранительница порога. – Ева, сохрани каждое слово в сердце своем!

– …люду пройти сквозь и-и-иголь…

Ян Сваммердам бросился к одержимому, лицо которого исказила звериная ярость, и начал успокаивать его магнетическими мановениями руки возле лба и губ.

– Это всего лишь «обратный ход», как у нас говорят, – попыталась старая голландка, сестра Суламифь, унять страх Евы ван Дрейсен, которая уже отскочила к двери. – С братом Иезекиилем порой такое случается, когда низшая природа на какое-то время теснит высшую. Но это бывает все реже.

Приказчик между тем уже стоял на четвереньках, лаял и рычал, а девица из Армии спасения, опустившись на колени, нежно поглаживала его по голове.

– Вы уж на него не сердитесь, – увещевала сестра Суламифь. – Все мы великие грешники, а он-то, бедняга, днем и ночью в темной лавке, и, когда ему вдруг приведется увидеть людей состоятельных, – простите меня за откровенность, сударыня, – на него находит какой-то стих, ожесточение, он аж лицом темнеет. Бедность – вы уж поверьте мне, – тяжкое бремя. Где же ему, его юной душе, укрепиться благодатью, чтобы нести его!

Впервые в жизни Ева ван Дрейсен заглянула в жуткие бездны бытия, и то, о чем прежде черпала представления из книг, она увидела воочию во всей убогой реальности.

И все же это была лишь мимолетная зарница, слишком слабая, чтобы распахнуть мрак бездны.

«Сколько невообразимых кошмаров, – подумала она, – должно быть, дремлет в этой глубине, куда так редко может заглянуть человек, которого пощадила судьба».

Она испытала небывалое духовное потрясение, сорвавшее покровы старательно соблюдаемых ритуалов быта, и человеческая душа предстала перед ней в отвратительной наготе, низведенной до животного состояния в тот самый момент, когда звучали слова того, кто ради любви к человеку принял смерть на Кресте.

Внезапно чувство безмерной вины, состоявшей уже в том, что она принадлежит к привилегированному классу и никогда особенно не упрекала себя в отсутствии интереса к страданиям ближнего, иными словами: грех безучастия, малый, как песчинка в своем зарождении, и подобный опустошительной лавине в своих последствиях, – все это повергло Еву в глубокий ужас, сравнимый со смертельным испугом человека, который, ничтоже сумняшеся, затеял игру с канатом и вдруг увидел, что держит в руках змею.

Когда Суламифь рассказывала о бедственном положении приказчика, Ева инстинктивно потянулась за кошельком (этим безотчетным порывом сердце надеется провести рассудок), но уже через минуту-другую решение помочь бедняге казалось ей неудачным, и вместо доброго деяния она выбрала доброе намерение – сделать это позднее, но уж как следует.

Испытанная военная хитрость лукавого, имеющая целью затянуть время до срока, когда утихнет порыв сострадания, сработала и на сей раз.

Иезекииль тем временем оправился от припадка и лишь кротко всхлипывал.

Сефарди, который, как и все именитые португальские евреи в Голландии, неукоснительно следовал обычаю предков не являться в чужой дом без подарка, воспользовался возможностью отвлечь внимание от припадочного и, развернув упаковку с маленьким серебряным кадилом, протянул его Сваммердаму.

– Золото, ладан и мирра[36]… Три царя, три волхва с Востока [37]! – прошептала Хранительница порога дрогнувшим от умиления голосом, благоговейно закатывая глаза. – Узнав вчера, что вместе с Евой к нам пожалуете вы, господин доктор, Аврам нарек вас именем одного из них – царя Бальтазара. И что же: вы приходите и приносите ладан! Царь Мельхиор (в миру барон Пфайль, я знаю это от маленькой Катье) явился сегодня в своей духовной ипостаси, – она с таинственным видом повернулась к разинувшим рты братьям и сестрам, – и передал деньги. И вот я вижу духовным зраком: к нам держит путь третий из волхвов – Каспар. – Она с чувством подмигнула Мари Фаатц, ответившей ей всепонимающим взглядом. – Да, времена семимильными шагами идут к своему концу…