Позабытые острова - Даниельссон Бенгт - Страница 12

Французы и по сей день толком не знают, что делать, с Маркизскими островами. После того как флот ушел и гарнизоны были сняты, один губернатор (лет сто назад, когда гражданская воина в США сильно сократила производство хлопка и мировые цены на него заметно поднялись) попытался на самых крупных островах разбить хлопковые плантации. Для работы на них привезли китайских кули. Но война Севера против Юга кончилась, цены упали, плантации были заброшены, а кули остались, занялись коммерцией и способствовали распространению проказы и опиума.

Новая попытка найти применение этим владениям была сделана в начале нашего столетия, когда на Маркизских островах устроили колонию преступников. Из этого тоже ничего не вышло. С тех пор архипелаг предоставлен самому себе. Никому нет до него дела. Несколько миссионеров, управитель, два жандарма, врач и десяток плантаторов — вот и все белое население этих островов на сегодняшний день. Время географических открытий прошло. Китобои оперируют южнее, у них есть более удобные порты. Французским военно-морским силам, разумеется, нечего делать в Тихом океане. Переселенцы предпочитают другие колонии, где больше плодородной земли. Пассажирские суда здесь не появляются; у туристов нет ни желания, ни времени отправляться на край света. Да, мало островов в Полинезии так основательно забыто, как Маркизские…

3. Отшельник в апельсиновой долине

Продолжая плавание среди позабытых островов, мы на следующий день миновали Мохотани. Впрочем, настоящее его название, кажется, Мохутане. Или Мотане. Если не Мотани. Точно никто не знает. Ведь остров вот уже более ста лет необитаем; последние люди, которые могли бы внести ясность, давно обратились в прах в тесных склепах или просторных пещерах. Так и с некоторыми другими островами архипелага: древняя культура искоренена настолько основательно, что сегодня никому не известно их точное наименование.

Мохотаии оказался чуть ли не еще круче, скалистее и пустыннее, чем Тахуата. Говорят, повинны в этом овцы. Однажды высаженные на остров, они уничтожили всю растительность на плато. Из-за них почва высохла, исчезли немногочисленные ручьи и родники. Большинство овец погибло от жажды, но уцелевшие сумели снова начисто «сбрить» растительность, что опять-таки повело к сокращению стада. Год за годом эта беспощадная последовательность причин и следствий повторялась снова и снова. Всегда оказывалось достаточно овец, чтобы не дать растительности развиться, и всегда травы было слишком мало, чтобы могли выжить все овцы. Время от времени к острову причаливает какая-нибудь шхуна, и команда отправляется на охоту, но добыча незавидная. Овцы настолько тощие, что хорошего супа не сваришь, а грубая свалявшаяся шерсть ни для чего не пригодна.

Наши матросы повели было речь о том, чтобы остановиться, но, к счастью, лень победила, и «Теретаи» пошла дальше по изрытому волнами океану к Фату-Хиве. Вообще-то после Тахуаты нам следовало плыть на Хива-Оа, но полинезийские капитаны предоставляют случаю и настроению определять курс корабля, и мы направились к Фату-Хиве, самому южному острову архипелага. Нас это только обрадовало: Фату-Хива из-за своего уединенного положения реже посещается шхунами, и мы вряд ли смогли бы попасть туда в другой раз.

Говоря «нас обрадовало», я, конечно, исключаю Ларри. Он не только утратил всякий интерес к Маркизским островам, но даже проникся отвращением к ним. Забившись в угол душной каюты, Ларри упорно отказывался встать и выйти на палубу. Кажется, дело было не только в морской болезни — он боялся хоть на миг отвернуться от своих драгоценных пленок. Чтобы предохранить пленки от сырости, Ларри засунул их в огромную жестяную банку с рисом, а сам лег сверху. Особенно недоверчиво относился он к коку, подозревая его — возможно, не без оснований — в намерении приготовить из содержимого банки плов а-ля Кодак.

Зато художник, как и мы, отдавал предпочтение палубе. Он явно успел оправиться от разочарования, которое мы испытали в Ваитаху: пел, жестикулировал, без умолку говорил, предвкушая прелести Фату-Хивы. А остров уже надвигался темной скалистой громадой, похожий на те, которые мы видели раньше. И залив, где мы бросили якорь, был таким же, как прежние, разве чуть поменьше.

«Залив Девственниц» — прочли мы на морской карте. Я решил было, что название ироническое, придуманное каким-нибудь миссионером, который вотще пытался внушить местным женщинам седьмую заповедь. Но от капитана я услышал иное объяснение. Показывая на огромные каменные столбы, окаймляющие залив, он спросил меня: «Не правда ли, удивительно похожи на статуи Девы Марии?» Сколько я ни всматривался, никакого сходства найти не мог, но, прежде чем я успел обратиться за дополнительными разъяснениями, раздался чей-то радостный голос:

— Bonjour, monsieur! К вашим услугам. Извините, что помешал. Разрешите представиться: Альфред Рабуз. Восхищен знакомством. Enchante![26] Какая радость, что вы нас навестили.

— Привет, Альфред! — небрежно бросил в ответ капп тан.

Я счел, однако, нужным ответить вежливостью на вежливость. В этом соревновании француз легко меня победил, и успех настолько его обрадовал, что он предложил мне называть его по примеру других просто Альфредом.

Это был симпатичный пожилой человек, худощавый, с роскошными усами, седой. На нем был легкий костюм защитного цвета и тропический шлем. А жестикулировал он еще более бурно, чем художник.

— Я живу в соседней долине Омоа. Вы можете поселиться у меня, я буду очень рад. У меня много копры, так что шхуна простоит долго. Если желаете, можете тотчас пройти в Омоа. Через горы ведет отличная дорога, я пошлю с вами проводника. Сам я, к сожалению, должен заняться делами здесь, а шхуна раньше завтрашнего дня в Омоа не пойдет. Вам будет лучше в моем доме, чем на борту или и Ханававе, — так называется здешняя долина по-маркизски.

Он подозвал какого-то паренька, пожал нам руки и попрощался.

Жизнь на борту шхуны и впрямь приелась нам — Марии-Терезе, художнику и мне. И мы с удовольствием спустились в шлюпку. Только Ларри но захотел слезть со своей банки.

Деревня в долине Ханававе выглядела ничуть не чище и не приветливее Ваитаху, но встречные островитяне охотно здоровались и улыбались нам. Мы даже возомнили, что наконец-то обрели свой счастливый остров. А ведь они, скорее всего, приветствовали не нас, а нашего проводника.

Миновав последние лачуги, мы вскоре очутились перед крутым, как стена, горным склоном. Я уже спрашивал себя, как тут перебраться без альпинистской веревки и специальной обуви; вдруг стена раздалась, и через узкий проход мы проникли в живописную долину.

— Шангри-Ла![27] — воскликнул художник.

В этой долине поселков не было, но нам попадались занятые своими делами островитяне. Мужчины ходили сюда собирать плоды, женщины стирали белье в стремительном ручье. Несколько человек купались, а возле большой заводи сидела на камне, болтая ногами в воде, молодая красавица, облаченная лишь в набедренную повязку.

— О-ля-ля! — воскликнул художник. — Скажите, вас кто-нибудь писал раньше?

Художник тотчас расставил свой мольберт, забыв о нас. Мы несколько раз оглядывались — он весь ушел в творчество, а красавица продолжала болтать ногами в ручье.

Тропа была широкая и удобная, но поднималась довольно круто, и вскоре мы очутились на гребне, с которого во все стороны открывался отличный вид. Прохладный пассат нежно гладил нам волосы, и мы восхищенно любовались каменным великолепием кратера и синим океаном. Впервые мы ощутили неподдельное расположение к Маркизским островам. Час-другой ходьбы — и снова вниз; но узкой тропке мы вдоль прибрежных скал спустились в Долину Омоа. Под конец спуск стал настолько крут, что мы последовали примеру нашего проводника: пустились бежать и финишировали, словно спринтеры, на берегу изогнувшегося дугой залива.