Бессмертник - Плейн Белва - Страница 3

Все молчат. Ноги у Анны слабеют, подкашиваются, точно в них растаяли суставы.

— А-а, — говорит Мейер, — я знаю, что вы думаете! Вы думаете: Мейер богач, пускай сам берет. — Он разводит непомерно длинными руками. — Кто я, по-вашему? Ротшильд, да? Я и так половину общины кормлю. «Мейер, школе нужна новая печь», «Мейер, такой-растакой сломал ногу, и его семья голодает», и так без конца! Давай, Мейер, давай!

Покашливанье, пошаркиванье ног. Соседи сказали Эли, что он теперь мужчина, и мальчик изо всех сил старается не плакать.

— Хорошо, — говорит Мейер Крон. — Ладно, — вздыхает он. — Мои дети выросли и упорхнули. Дома, видит Бог, места много. Для близнецов есть комната, а Анна может спать на одной кровати со служанкой. — Голос его становится тише, мягче. — Ну, Анна, что скажешь? А ты, Эли? Кто из вас Эли и как зовут второго? Вечно я забываю. — Он кладет руки на худенькие мальчишечьи плечи. — Ну, пошли домой, — говорит он.

Мейер Крон хороший, порядочный человек. Но Анна идет точно нагишом, точно все смотрят на нее, на ее округлившуюся грудь, на ее тело, ее тайну. Точно с нее сорвали одежду, осрамили. Как Красотку Лею.

У Кронов в доме достаток. Два этажа, деревянные полы. В зале ковер. У тети Розы есть меховая пелерина. Дом убирает служанка, а тетя Роза только стоит за стойкой в лавке: обслуживает покупателей или перемеривает ткани. Еще она иногда помогает мужу в шинке, а он ей — в лавке.

Анна у них на подхвате и работает поэтому не покладая рук. Под вечер она валится от усталости. Но выглядит хорошо. И ростом пошла в мать: высокая, ладная. С ярко-рыжими, пышными волосами. В доме у Кронов всех кормят досыта.

— Сколько тебе лет? — спрашивает как-то дядя Мейер. Анна помогает ему сворачивать ткань в тяжеленные рулоны с металлическим штырем в середине и укладывать их обратно на полки.

— Шестнадцать.

— Как время летит! Выросла ты в моем доме, расцвела. Хорошая, работящая девушка. Пора тебе мужа подыскать.

Анна молчит, но дядю Мейера это нисколько не смущает. Он говорит свое, не важно — слушают его или нет; такая уж манера.

— Да, давно пора тебя пристроить. Но мне же вечно некогда! Люди думают: Мейер Крон богач, о чем ему волноваться? Господи, да я целыми ночами заснуть не могу, голова от забот пухнет, столько дел сразу…

Он всегда жалуется и всегда, даже пребывая в самом лучшем настроении, говорит о людях со скрытой обидой. Анна знает: на самом деле это не обида, а все тот же постоянный страх. Когда растешь в чужом доме, приучаешься подлаживаться под хозяйские настроения, чуять их заранее, разбираться в причинах — явных и скрытых. Да, дядя Мейер боится, еще больше, чем боялся папа, потому что он на виду, он в местечке лицо заметное. Когда в волость присылают нового начальника полиции, задабривать его идет Мейер, он покупает спокойную жизнь для всей общины. А свой покой ему приходится покупать отдельно: он одаривает крестьян, чтобы не устроили в шинке погром, чтобы не разграбили лавку во время праздничных гулянок. Мужичонка, что приходит с заискивающей улыбкой просить денег в долг и, разумеется, тут же их получает, вполне может вернуться и спустить ростовщика с лестницы в его же собственном доме или натравить на него свору цепных собак…

— Да и о братьях твоих пора подумать. Что с ними станется? Погоди-ка, сколько им теперь лет?

— Четырнадцать.

— Надо же, четырнадцать! Что с ними делать? Чем они заработают на жизнь? — И дядя Мейер начинает рассуждать вслух: — У Розы в Вене есть дядя. Он перебрался туда очень давно, может, слышала? Мехами торгует. И сын его, кстати, приедет нынешней весной в наши края — лисьи шкурки скупать. Так-так, это идея…

Анне кажется, что он и сам похож на лиса, этот тощий, пронырливый молодой человек из Вены. Глазки как угольки, городской костюм сидит, точно шкура на звере. А говорит так много и быстро, что примолк даже дядя Мейер. Эли и Дан пооткрывали рты.

— …а в Опере мраморные ступени и золоченая резьба по всем стенам. Здание огромное: таких домов, как этот, в нем штук тридцать уместится, половина вашей улицы.

— Ты мне рассказываешь! — не утерпел дядя Мейер. — По-твоему, я не видел больших домов? Да я в Варшаве такого повидал!

— В Варшаве? И вы хотите сравнить ее с Веной? Я же говорю о культурной стране! Стране, где евреи пишут пьесы и преподают в университете, где никто не боится, что мужики с перепою пожелают развлечься и устроить вам маленький погром.

— Вы хотите сказать, что евреи в Вене такие же люди, как все остальные? — спрашивает Дан.

— Ну, они, конечно, не танцуют на балах при дворе Франца-Иосифа, но не они же одни! Зато у них есть все: красивые дома, кареты; они владеют крупными магазинами, торгуют фарфором, турецкими коврами, модной одеждой. Вы бы посмотрели, в каком магазине я работаю! Мы как раз недавно купили второе помещение, еще больше первого. Если усердно трудиться и вовремя шевелить мозгами, непременно пойдешь в гору и твои дети и внуки станут большими людьми.

Молодой, похожий на лиса торговец роняет семена, которые дают быстрые всходы.

— Весной, наверное, поеду в Париж, — невзначай произносит он. — Или я повторяюсь?

— Нет, нет. Вы об этом не рассказывали, — говорит Дан.

— Мы заключили с тамошними концернами сделку на продажу мехов, и хозяин хочет кое-что обсудить. Ну и, конечно, в Париже новейшие моды, свежие идеи для привлечения розничных покупателей. Хозяин обещал взять меня с собой.

Кошка часто-часто чешет за ухом; чайник на плите выкипает; в воздухе висят непроизнесенные вопросы.

— Сюда я больше не приеду. У нас появились новые поставщики. В Литве.

— Другими словами, если ты забираешь мальчиков, то прямо сейчас? — подытоживает дядя Мейер.

— Только так.

Дан смотрит на Анну. В его глазах мольба и отчаянное желание. Да, пускай едут, здесь их ничего хорошего не ждет. Дядя Мейер ничего не может для них сделать. И кем они станут? Носильщиками — с лямками и ремнями вокруг пояса? Будут таскать мешки по улицам Люблина? Не лучше ли научиться в Вене чистому ремеслу, выйти в люди, жить в достатке, держаться, как этот меховщик, уверенно и свободно?

До свидания, Эли. До свидания, Дан. Курносые носики, грязные личики. Никто, кроме меня, вас не различает. А это так просто: у Эли на одной ноздре родинка, а у Дана щербинка на переднем зубе.

— Я заберу вас в Америку, — говорит Анна. — Приеду туда, заработаю денег и пришлю вам на дорогу. В Америке будет лучше.

— Нет, это мы заработаем денег и пришлем тебе. Нас двое, и мы мужчины. И ты вернешься к нам из Америки. Если прежде уедешь.

Из Америки не возвращаются.

Через пару недель после их отъезда тетя Роза говорит:

— Анна, у меня для тебя новость. Дядя Мейер подыскал очень порядочного молодого человека.

— Но я уезжаю в Америку.

— Глупости. Ехать одной, неведомо куда, в шестнадцать лет?

— Я не боюсь, — произносит Анна не очень искренне. Может, все-таки… Ведь здесь как-никак ее дом, родина. Здесь, по крайней мере, знаешь, чего бояться. И все же — Америка… Анне она почему-то представляется тропическим островом, который поднимается из океанских вод и манит, сияющий, серебристо-зеленый, в конце долгого плавания. Она знает, конечно, что на самом деле Америка совсем иная, но так уж ей мечтается.

— Я буду скучать, — робко признается тетя Роза. — Ты мне стала как дочка. Родных дочерей я не вижу, повыходили замуж, разъехались. — И добавляет просительно: — Ты только разок посмотри на него. Может, передумаешь?

Он приглашен на ужин в пятницу, маленький тихий человек из соседнего местечка. Свой хлеб он зарабатывает мелочной торговлей: ходит по фермам с табаком, нитками и всякой всячиной в большом мешке. Лицо у него угреватое, изо рта пахнет чесноком, улыбка добрая и печальная. Анне он отвратителен. Ей даже стыдно, что приличный, честный человек вызывает у нее такое отвращение.