Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы - Майринк Густав - Страница 2

Ученый пришел внезапно в беспокойство; его лицо, походившее своей неподвижностью на вырезанную из дерева массу, неожиданно оживилось.

Во взгляде старика вспыхнул колеблющийся пламень муки и глубочайшей, немой безнадежности, подобно тому, как это можно видеть в глазах пугливых животных, когда они, загнанные, останавливаются на краю пропасти, слыша погоню – перед тем как ринуться в бездну, дабы тем самым не попасть в лапы преследователям. Его сухие пальцы, словно содрогаясь от приступов заглушаемого плача, блуждали по столу, как будто ища там твердой опоры.

Морщина, бегущая от крыльев носа ко рту, вдруг удлинилась и исказила его губы, словно он боролся с параличом. Старик словно проглотил что-то.

«Теперь мне все понятно», сказал он с усилием, словно побеждая непроизвольные движения языка, «я знаю, что вы агент по страхованию жизни.

Половину моей жизни я боялся встретиться с подобным человеком» (щеголь напрасно пытался заговорить, протестуя лишь жестами и выражением лица).

«Да, я знаю заранее – вы хотите намекнуть мне, чтобы я застраховал мою жизнь и затем как-нибудь покончил с собою – дабы, по крайней мере, мог жить мой ребенок, не умирая с голоду! Не говорите ничего! Неужели вы полагаете, что я не знаю о том, что такому человеку, как вы, известно решительно все?

Вы знаете всю нашу жизнь, у вас есть тайные ходы от дома к дому, и оттуда вы смотрите вольным взором в комнаты, нет ли где поживы, – вы знаете, где родился ребенок, сколько пфеннингов у каждого в кармане, намерен ли человек жениться или же отправиться в опасное путешествие. Вы ведете целые книги с записями о нас и перепродаете друг другу наши адреса.»

«И вы, вы заглядываете в мое сердце и читаете в нем мысль, которая терзает меня уже в течение целого десятка лет. – Да, поверьте, я вовсе не такой презренный эгоист и мог бы давно застраховаться и покончить с собою из любви к дочери – по собственному почину, без ваших намеков-людей, стремившихся обмануть и нас и свое собственное учреждение, обманывающих направо и налево, желая получить почву под ногами и добиться того, чтобы все пошло прахом! Неужели вы думаете, я не знаю, что после того, как все совершится – вы прибежите и изменнически, опять-таки ради комиссионных, закричите: „Тут мы имеем дело с самоубийством – мы не должны платить страховку!“ Неужели вы думаете, что я не вижу, как и все другие – что руки моей милой дочери становятся с каждым днем все белее и прозрачнее, и не понимаю, что это значит – сухие, лихорадочные губы и кашель ночью? Даже если бы я был прощелыгой вроде вас, то и тогда давно бы – чтобы достать денег на лекарство и хорошее питание… но нет, ведь я знаю, что тогда бы случилось: деньги никогда бы не были выплачены и затем… Нет, нет, этого нельзя себе представить!»

Импрессарио хотел заговорить, желая уничтожить подозрение в том, что он агент – по страхованию жизни, но не решился, так как ученый угрожающе сжал кулак.

«Я все же должен испробовать иной путь» – закончил полушепотом, после долгих, непонятных гримас доктор Пауперзум, очевидно только мысленно произнесенную фразу «именно… именно – с амбрасскими великанами».

«Амбрасские великаны! Черт побери, вы сами неожиданно подошли к интересующей меня теме. Ведь это именно то самое, о чем я хотел поговорить с вами!» Импрессарио не мог более молчать: «Как обстоит вопрос относительно амбрасских великанов? Я знаю, что вы когда-то написали по этому поводу статью. Но почему же вы ничего не пьете, господин доктор? Юлий, поскорее еще стакан для вина!»

Доктор Пауперзум мгновенно снова превратился в ученого.

«Амбрасские великаны», стал он рассказывать сухим тоном, «были уроды с невероятно большими руками и ногами, причем они встречались только в тирольской деревушке Амбрас, что дало повод считать их уродство редкою формою какой-то болезни, микроб которой должен был гнездиться на месте, так как очевидно в иной местности он не нашел бы для себя надлежащей почвы. Я впервые доказал, что надо отыскивать этот микроб в воде тамошнего, почти уже иссякающего, источника, и ряд опытов, предпринятых мною в этом направлении, дал мне право заявить, что я готов, в случае необходимости, в течение немногих месяцев демонстрировать на себе самом – несмотря на мой преклонный возраст – появление подобного рода и даже более того значительных уродливых образований».

«В каком же роде, например?» спросил импрессарио с напряженным любопытством.

«Мой нос, бесспорно, вытянулся бы хоботообразно на целую пядь – напоминая по форме морду американского тапира, уши стали бы величиной с тарелку, руки наверно, по прошествии трех месяцев, достигли бы величины среднего пальмового листа (Loloicea sechellarum), хотя ноги, к сожалению, вряд ли стали бы толще крышки столитровой бочки. Что же касается надежд на шишковатое вздутие колен в форме обычных среднеевропейских древесных губок, то в этой области я еще не закончил моих теоретических изысканий и поэтому могу дать научную гарантию лишь с известного рода ограничениями…»

«Достаточно! Вы тот человек, которого мне надо!» прервал импрессарио, задыхаясь от волнения. «Пожалуйста, не прерывайте меня! – Скажем кратко и точно – готовы ли вы проделать над собою этот опыт, если я гарантирую вам годовой доход в полмиллиона и дам аванс – несколько тысяч марок – положим, ну, положим – пятьсот марок?»

Доктор Пауперзум был оглушен. Он закрыл глаза. Пятьсот марок!

Да неужели же есть вообще так много денег на свете!

В течение нескольких минут он увидел уже себя превращенным в допотопное чудовище с длинным хоботом и мысленно услыхал, как негр, одетый пестрым ярмарочным шарлатаном, оглушительно орет потеющей от выпитого пива толпе:

«Входите, входите, милостивые государи – величайшее чудовище нашего века за каких-то несчастных десять пфеннингов!» – Но затем он увидел свою милую, дорогую дочь, цветущую здоровьем, в богатом белом шелковом статье и миртовом венке, невестой, на коленях перед алтарем – ярко освещенную церковь – сияющий образ богоматери и… и – тут у него на одно мгновение болезненно сжалось сердце: он сам должен прятаться за колонной, не смеет поцеловать родную дочь, посмотреть на нее издали и послать свое родительское благословение – он – ужаснейшее чудовище на земном шаре! Ведь иначе бы он спугнул жениха! И самому ему надо жить постоянно в сумраке, тщательно прячась днем, словно животное, боящееся света, – но что из того!

Все это пустяки, мелочь – была бы только здорова дочь! И счастлива! И богата!

Немое содрогание охватило его. – Пятьсот марок! Пятьсот марок!

Импрессарио, объяснивший долгое молчание ученого его нерешительностью, захотел пустить в ход всю силу своего красноречия.

«Послушайте, господин доктор! Ведь вы сами растопчите свое собственное счастье, сказав мне „нет“. Вся ваша жизнь до сих пор была сплошной неудачей. А почему? Вы забили все ваши мозги ученьем, ученье в конце концов глупость. Посмотрите на меня – разве я чему-нибудь учился? Учиться могут только люди, богатые с самого своего рождения – в сущности и вовсе уже ни на что нужно учение им! – Человек должен быть смиренным и, так сказать, глупым, тогда его будет любить природа. Ведь она сама глупа – природа-то!

Видели ли вы хоть когда-нибудь гибель глупого человека? – Вы должны были с самого начала с благодарностью развивать таланты, которыми судьба одарила вас в колыбели. Или, быть может, вы никогда еще не смотрели в зеркало? Кто имеет такую наружность, как вы, даже сейчас, еще до пития амбрасской воды, тот всегда мог существовать в качестве клоуна. Боже мой, ведь так легко можно понять указания нашей доброй матери-природы! Или вы боитесь, в качестве чудовища, не найти ангажемента? Я могу вам только сказать одно, что уже подобрал для себя недурную коллекцию. И все это люди из лучших кругов общества. Вот, например, у меня есть старик, родившийся на свет без рук и ног. В ближайшем будущем я представлю его итальянской королеве в качестве бельгийского грудного младенца, искалеченного немецкими генералами».