Белый Доминиканец - Майринк Густав - Страница 24

Старик замолчал и восторженно посмотрел на небо. Я почувствовал на языке отвратительный горьковатый привкус. Разве мертвые лгут? Или он все это придумал? Почему Офелия не скажет ему правду, пусть в мягкой форме, если она может общаться с ним?

Страшная мысль, что царство лжи может распространяться и на потустороннее, тревожит мое сердце.

Потом я начинаю понимать. Близость Офелии захватывает меня так сильно, что истина мгновенно предстает предо мной и я знаю: это только ее образ, но не она сама приходит к нему и говорит с ним. Это иллюзия, порожденная его собственным желанием. Его сердце еще не стало холодным, как мое, и поэтому он видит правду искаженной.

— Мертвые могут делать чудеса, если Бог позволит им это, — начинает снова старик, — они могут стать плотью и кровью и ходить меж нами. Ты веришь в это? — Он спросил это твердым, почти угрожающим голосом.

— Нет ничего невозможного, — уклончиво отвечаю я. Старик выглядит довольным и замолкает. Затем он поднимается и уходит. Не попрощавшись.

Через мгновение он возвращается, встает напротив меня и произносит: — Нет, ты не веришь в это! Офелия хочет, чтобы ты сам увидел и уверовал. Пойдем!

Он хватает меня за руку, как будто хочет потащить за собой. Колеблется. Прислушивается, как будто слышит чей-то голос. — Нет, нет, не сейчас, — бормочет он про себя рассеянно, — жди меня здесь сегодня ночью.

Он уходит.

Я смотрю ему вслед. Он идет нетвердой походкой, как пьяный, держась за стену дома.

Я не знаю, что мне и думать обо всем этом.

XI. Голова Медузы

Мы сидим за столом в небольшой, несказанно убогой комнатке: точильщик Мутшелькнаус, маленькая горбатая швея, о которой в городе поговаривают, что она — колдунья; толстая старая женщина, мужчина с длинными волосами (их обоих я никогда ранее не видел) и я.

На шкафу в красном стекле горит ночник, над ним висит картинка в светлых тонах, изображающая Богоматерь, сердце которой пронзают семь мечей.

— Давайте помолимся, — говорит мужчина с длинными волосами, ударяет себя в грудь и начинает бормотать «Отче наш».

Его худые руки очень бледны, как будто они принадлежат бедному малокровному школьному учителю; его босые ноги обуты в сандалии.

Толстая женщина вздыхает и икает, как будто в любой момент готова разразиться слезами.

— Потому что твое есть царствие и сила, и слава ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Давайте образуем цепь и споем, потому что духи любят музыку, — произносит мужчина с длинными волосами скороговоркой.

Мы берем друг друга за руки на поверхности стола, и мужчина и женщина тихо начинают хорал.

Оба они поют фальшиво, но такое неподдельное смирение и умиление звучит в их голосах, что это меня невольно захватывает.

Мутшелькнаус сидит неподвижно; глаза его сияют в радостном ожидании. Благочестивое пение умолкает. Швея засыпает; я слышу ее хриплое дыхание. Она положила голову на руки на столе.

На стенке тикают часы; кругом мертвая тишина.

— Здесь недостаточно силы, — говорит мужчина и смотрит на меня укоризненно, как будто я виноват в этом.

В шкафу что-то потрескивает, будто ломается дерево.

— Она идет! — шепчет взволнованно старик.

— Нет, это — Пифагор, — поучает нас мужчина с длинными волосами. Толстая женщина икает. На этот раз трещит и хрустит в столе, руки швеи начинают ритмически подергиваться в такт ее пульсу.

На мгновение она поднимает голову — ее зрачки закатились под веки и видны только белки… Затем она снова роняет голову.

Однажды я видел, как умирала маленькая собачонка; это было очень похоже. Она перешагнула порог смерти, чувствую я.

Ритмическое постукивание ее руки по столу продолжается. Кажется, что сама ее жизнь перешла в этот стук.

Под моими пальцами я ощущаю тихое шуршание в дереве, как будто бы надуваются и лопаются мозоли. Когда они разрываются, из них как бы исходит леденящий холод, расширяясь и паря над поверхностью стола.

— Это Пифагор, — грудным голосом уверенно говорит мужчина с длинными волосами.

Холодный воздух над столом оживает и начинает вибрировать; я вспоминаю о «мертвящем северном ветре», о котором тогда, в полночь, говорили капеллан и мой отец.

Вдруг в комнате раздается громкий стук: стул, на котором сидит швея, отброшен, сама она распростерлась на полу.

Женщина и мужчина поднимают ее на скамейку, стоящую у камина. Они отрицательно качают головой, когда я спрашиваю их, не поранилась ли она, и снова садятся к столу.

С моего места видно только тело швеи; лицо скрыто в тени, падающей от шкафа. Внизу перед домом проезжает груженая повозка, так что стены дрожат; стук колес давно затих, но дрожание стен странным образом продолжается.

Может, я обманываюсь? Или, может быть, мои чувства настолько обострены, что я могу улавливать то, что уже совершилось давно: тонкую вибрацию вещей, которая угасает гораздо позже, чем принято обычно считать?

Иногда я вынужден закрывать глаза: так возбуждающе действует красный свет ночника. Там, куда он падает, формы предметов разбухают и их очертания растворяются друг в друге. Тело швеи напоминает рыхлую массу, теперь она уже соскользнула со скамейки на пол.

Я твердо решил не поднимать взгляда, пока не произойдет нечто значительное. Я хочу остаться господином над своими чувствами.

Я ощущаю внутреннее предупреждение: будь настороже! Какое-то глубокое недоверие возникает во мне, как будто нечто дьявольски коварное, какое-то зловещее существо, как яд, просочилось в комнату.

Слова из письма Офелии: «Я буду с тобой и уберегу тебя от всякой опасности», всплывают так отчетливо, что я почти слышу их.

Внезапно одновременно из трех уст раздается крик: «Офелия!» Я открываю глаза и вижу: над телом швеи парит синеватый направленный вершиной вверх конус, сотканный из кольцеобразного тумана. Второй конус, похожий на первый, спускается с потолка. Его вершина направлена вниз: она тянется к вершине первого, пока они не сливаются друг с другом, образуя некое подобие огромных, в человеческий рост, песочных часов.

Затем внезапно эта форма, как изображение в магическом фонаре, наведенном чьей-то рукой на резкость, стала четко очерченной — и перед нами возникла Офелия, живая и реальная.

Она появляется так отчетливо и телесно, что я громко вскрикиваю и порываюсь броситься к ней.

Но крик ужаса во мне — в моей собственной груди — крик ужаса, в котором различимы два разных голоса, в последнее мгновение сдерживает меня:

«Скрепи свое сердце, Христофор!». «Скрепи свое сердце!» — отдается эхом во мне, как будто одновременно кричат мой первопредок и Офелия.

Призрак с бледным лицом подходит ко мне. Каждая складка одежды такая же, как и была при жизни. То же выражение лица, те же прекрасные мечтательные глаза, черные длинные ресницы, красиво очерченные брови, тонкие белые руки. Даже губы алые и дышат свежестью. Только на ее волосы накинуто покрывало. Она ласково склоняется надо мной, я чувствую биение ее сердца; она целует меня в лоб и обвивает руки вокруг моей шеи. Тепло ее тела проникает в меня. «Она ожила! — говорю я себе, — не может быть никакого сомнения!». Кровь моя закипает и недоверие начинает таять от сладкого ощущения счастья, но все тревожнее кричит во мне голос Офелии, как будто в бессилии и отчаянии она ломает себе руки:

«Не оставляй меня! Помоги мне!… Ведь он просто надел мою маску!» — разбираю я наконец слова. Затем голос исчезает, как будто рот зажат платком.

«Не оставляй меня!». Ведь это был зов о помощи! Он пронзил меня до глубины души!

Нет, нет, моя Офелия, ты, которая живешь во мне, я не оставлю тебя! Я стискиваю зубы — и холодею… холодею от недоверия. «Кто этот „Он“, кто надел маску Офелии?» — спрашиваю я в своем Духе и пристально вглядываюсь в лицо призрака. Вдруг в лице фантома появляется выражение каменной безжизненной статуи, зрачки сужаются, как если бы в них хлынул поток света.

Как будто молниеносно какое-то существо сжимается от страха, что его узнают; это происходит очень быстро, но в промежутке одного единственного удара моего сердца я вижу, что в глазах призрака вместо меня самого отражается крошечный образ чьей-то чужой головы.