Белый Доминиканец - Майринк Густав - Страница 14

Внезапно меня поражает глухая мысль: «Эта река несет рок, которого ты больше не сможешь избежать». Затем я пробуждаюсь от вибрирующего металлического звона — страх и подавленность сразу исчезают.

Офелия!

Я вижу, как мелькает ее светлое платье в саду. — Мой мальчик, мой милый, милый мальчик, я так боялась за тебя целый день! — А я за тебя, Офелия! — хочу я сказать, но она обнимает меня и ее уста сливаются с моими.

— Ты знаешь, я думаю, мы видимся сегодня в последний раз, мой любимый, мой бедный мальчик!

— Боже мой! Что-нибудь случилось, Офелия? Пойдем, пойдем скорее в лодку, там мы будем в безопасности.

— Да. Пойдем. Там мы, возможно, укроемся… от него. «От него»! В первый раз она упомянула о «нем»! Я чувствовал, как дрожит ее рука, как безграничен, должно быть, ее страх перед «ним»!

Я хочу повести ее к лодке, но она некоторое время сопротивляется, как будто не может сойти с места.

— Пойдем, пойдем, Офелия, — зову я, — не бойся. Скоро мы будем на том берегу. Туман…

— Я не боюсь, мой мальчик. Я только хочу… — она запнулась. — Что с тобой, Офелия? — Я обнимаю ее. — Ты меня больше не любишь, Офелия? — Ты знаешь, как я люблю тебя, Христофор, — просто говорит она и долго молчит.

— Разве мы не пойдем к лодке? — спрашиваю я ее шепотом. — Я так тоскую по тебе.

Она осторожно отстраняет меня, делает шаг назад к скамейке, где мы обычно сидели, и гладит ее, погруженная в свои мысли.

— Что с тобой, Офелия? Что ты делаешь? Тебе больно? Я чем-нибудь огорчил тебя?

— Я хочу только… я хочу только попрощаться с любимой скамейкой! Ты знаешь, мой мальчик, мы здесь впервые поцеловались!

— Ты хочешь от меня уйти? — вдруг вскрикиваю я. — Офелия, Боже мой, этого не может быть! Что-то произошло, а ты мне не говоришь! Неужели ты думаешь, я смогу жить без тебя?

— Нет, успокойся, мой мальчик! Ничего не произошло! — тихо утешает она меня и пытается улыбнуться, но, так как лунный свет освещает ее лицо, я вижу, что глаза ее полны слез. — Пойдем, мой дорогой мальчик, пойдем, ты прав, пойдем в лодку!

С каждым ударом весла у меня становится легче на сердце; чем шире пространство, отделяющее нас от темных домов, с их мерцающими, подсматривающими глазами, тем надежней защищены мы от всякой опасности.

Наконец, из тумана показываются кусты вербы, окаймляющие противоположный берег; река становится спокойной и не такой глубокой, и мы незаметно оказываемся под свисающими ветвями.

Я поднимаю весла и сажусь рядом с Офелией на корме. Мы нежно обнимаемся. — Почему ты была такой печальной, моя любовь? Почему ты сказала, что хочешь попрощаться со скамейкой? Ведь правда, ты никогда меня не оставишь?

— Однажды это должно случиться, мой мальчик! И этот час становится все ближе… Нет, нет, не надо сейчас грустить… Возможно, до этого еще далеко. Давай не будем об этом думать.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, Офелия. — Слезы подступают к моим глазам, и в горле встает комок. — Ты хочешь сказать, что, когда ты уедешь в столицу и станешь актрисой, мы больше с тобой никогда не увидимся? Ты думаешь, я не приходил в ужас, днями и ночами представляя, как все это будет? Я знаю точно, я не вынесу этой разлуки! Но ты сама сказала, что это произойдет не раньше, чем через год!

— Да, едва ли раньше, чем через год.

— А к тому времени я что-нибудь придумаю, чтобы быть с тобой вместе в столице. Я упрошу своего отца, я на коленях умолю, чтобы он разрешил мне учиться там. Когда я стану самостоятельным и получу профессию, мы поженимся и никогда больше не расстанемся! Разве ты не любишь меня больше, Офелия? Почему ты ничего не говоришь? — спрашиваю я испуганно.

По ее молчанию я угадываю ее мысли, и для меня это удар в самое сердце. Она думает, что я слишком молод и строю воздушные замки. Я чувствую, что это так, но я не хочу… я не хочу думать о том, что мы должны расстаться! Я был бы счастлив, если бы хотя бы на мгновение мы могли бы поверить в возможность чуда.

— Офелия, выслушай меня!

— Пожалуйста, пожалуйста, не говори сейчас, — просит она. — Позволь мне помечтать!

Так мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, и долго молчим. Лодка стоит спокойно, и перед нами — ярко освещенный лунным светом отвесный песчаный берег.

Вдруг она тихонечко вздрагивает, как будто очнувшись от сна. Я глажу ее руку, успокаивая. Наверное, ее спугнул какой-то шорох. Неожиданно она спрашивает: «Не можешь ли ты мне кое-что пообещать, мой дорогой Христиан?». Я ищу слова клятвы… я хочу сказать ей, что готов ради нее пойти на любые пытки…

— Пообещай мне, что ты меня… что, когда я умру, ты меня похоронишь подле нашей скамейки в саду!

— Офелия!

— Только ты должен будешь меня похоронить и только в этом месте! Ты слышишь? Никого при этом не должно быть, и никто не должен знать, где я лежу! Послушай! Я очень люблю эту скамейку! Я буду всегда там, как если бы я вечно ждала тебя!

— Офелия, пожалуйста, не говори так! Почему ты думаешь сейчас о смерти? Если ты умрешь, я умру вместе с тобой! Разве ты не чувствуешь…?

Она не дала мне договорить.

— Христиан, мальчик мой, не спрашивай меня, пообещай мне то, о чем я тебя попросила!

— Я обещаю это тебе, Офелия, я клянусь тебе в этом, хотя я не могу понять, что ты этим хочешь сказать.

— Я благодарю тебя, мой милый, милый мальчик! Теперь я знаю, что ты сдержишь свое обещание.

Она плотно прижимается своей щекой к моей, и я чувствую, как ее слезы текут по моему лицу.

Ты плачешь, Офелия? Доверься мне, скажи, почему ты так несчастна? Возможно, тебя мучают дома? Пожалуйста, ну скажи мне, Офелия! Я не знаю, что мне делать от горя, когда ты молчишь!

— Да, ты прав, я не должна больше плакать. Здесь так прекрасно, так тихо и так похоже на сказку. Я несказанно счастлива оттого, что ты со мной рядом, мальчик мой!

И мы страстно и горячо целуемся, пока не теряем голову.

С радостной уверенностью смотрю я в будущее. Да, так и будет! Все будет именно так, как я себе представлял тихими ночами.

— Ты думаешь, что будешь счастлива, став актрисой? — спрашиваю я ее, полный тайной ревности. — Ты действительно уверена, что это так уж хорошо, когда люди хлопают тебе и бросают цветы на сцену?

Я становлюсь на колени перед ней. Она сложила руки на подоле и смотрит задумчиво на поверхность воды вдали.

— Я никогда не думала, что это хорошо, мой Христиан. Я думаю, что все это отвратительно, если это — чистое лицемерие, но совсем уж бесстыдно переживать все это по-настоящему, чтобы через минуту отбросить маску и получить вознаграждение. И делать это изо дня в день, всегда в один и тот же час!… Мне кажется, что я должна буду торговать собственной душой, как на панели…

— Тогда ты не должна этого делать! — вскричал я, и все во мне напряглось. — Завтра прямо с утра я поговорю с моим отцом. Я знаю, он поможет тебе. Я это точно знаю! Он бесконечно добр и милосерден! Он не потерпит, чтобы они принуждали тебя…

— Нет, Христиан, не делай этого! — прерывает она меня спокойно и твердо. — Ни моя мать, ни я не хотим, чтобы ты делал это. Иначе погибнут все ее тщеславные планы. Я ее не люблю! Я ничего не могу поделать… Я стыжусь ее… — добавила она полушепотом, отвернувшись. — И это всегда стоит между нами… Но моего… моего отца я люблю. Почему я должна скрывать, что он — мой ненастоящий отец? Ты ведь знаешь это, хотя мы никогда не говорили об этом? Мне тоже этого никто не говорил, но я знаю, я это интуитивно почувствовала еще ребенком. Это чувство было отчетливее, чем любое твердое знание. Он ведь не догадывается, что я не его дочь, но я была бы счастливее, если бы он это знал. Тогда, возможно, он не любил бы меня так и не мучился бы до смерти из-за меня.

О, ты не знаешь, как часто еще ребенком я была близка к тому, чтобы сказать ему это! Но между ним и мной стоит ужасная стена. Ее возвела моя мать. Насколько я помню, за всю жизнь мне удалось переброситься с ним с глазу на глаз лишь парой слов. Маленькой девочкой я не должна была сидеть у него на коленях, не должна была целовать его. «Ты запачкаешься, не дотрагивайся до него!» — говорили мне. Я всегда должна была быть светлой принцессой, а он — грязным, презренным рабом. Просто чудо, что этот отвратительный, ядовитый посев не пустил в моем сердце корни.