Ангел западного окна - Майринк Густав - Страница 28

— Надо думать, в этой инкарнации, то есть с недавних пор? — усмехнулся Липотин.

— Да! Конечно! — заверил я желчно. — С тех пор как я получил эти… эти… — Невольно я шагнул к письменному столу, где пирамидами громоздились свидетельства моей работы; от внимания Липотина это не ускользнуло, ну а скомбинировать недостающие детали, конечно, труда не составило. Поэтому он перебил меня с явным самодовольством:

— Хотите сказать, с тех пор как к вам в руки попали эти акты и хроники о жизни известного Джона Ди, алхимика и чернокнижника Елизаветинской эпохи? Всё верно, Маске знавал и этих господ.

Моё терпение стало иссякать.

— Послушайте, Липотин, сегодня вы уже достаточно дурачили меня. Что же касается ваших таинственных иносказаний, то их, видимо, следует отнести, на счет вашего не в меру весёлого вечернего настроения; ответьте же наконец: откуда вы узнали это имя — Маске?

— Ну вот, — с прежней ленцой протянул Липотин, — ведь я уже, кажется, сказал, что он был…

— Русский, разумеется. «Магистр царя», как его обычно называют в старинных грамотах. Но вы? Что общего с ним у вас?

Липотин встал и закурил новую сигарету:

— Шутка, почтеннейший! Магистр царя известен в… в наших кругах. Разве так уж невероятно, что этот самый Маске является родоначальником какой-нибудь фамилии потомственных археологов и антикваров, подобной моей? Конечно, гипотеза, не более, дорогой друг, всего лишь гипотеза! — И он потянулся за своим пальто и шляпой.

— В самом деле забавно, — сказал я, — значит, эта странная фигура известна вам из истории вашей родины? Но в старинных английских хрониках и документах она всплывает вновь и вторгается в мою жизнь… так сказать…

Слова эти сорвались с моих губ нечаянно, но Липотин, открыв дверь, пожал мне руку:

— …в вашу, так сказать, жизнь, почтеннейший. Конечно, пока что вы всего лишь бессмертны. Он, однако, — Липотин помедлил мгновение, подмигнул и ещё раз сжал мою руку, — для простоты скажем: «я», — так вот «я», да будет вам известно, вечно. Каждое существо бессмертно, только не знает или — при появлении своем на свет, а может, покидая его — забыло это, посему и нет у него никакой вечной жизни. В следующий раз, возможно, я расскажу об этом больше. По всей видимости, мы с вами ещё долго будем встречаться. Засим до свидания!

И он сбежал по лестнице вниз.

Обеспокоенный и сбитый с толку, я остался один. Покачивая головой, пытался привести мои мысли в порядок. А может, Липотин был подшофе? Что-то бесшабашное, как после двух-трёх бокалов вина, поблескивало в его взоре. Нет, пьяным он, конечно, не был. Тут скорее какая-то легкая сумасшедшинка, ведь, сколько я его знаю, он всегда таков. Вкусить судьбу изгнанника в семьдесят лет, одного этого достаточно, чтобы поколебались душевные силы!

И всё же странно, что и он наслышан о «магистре царя», в конце концов, даже связан с ним родственными узами, если принимать всерьез его намеки!

Конечно, было бы хорошо узнать, какими достоверными сведениями он всё же располагает об этом Маске! Но — проклятье! — с делами княгини я не продвинулся ни на шаг.

При свете дня, в ситуации, не допускающей каких-либо экивоков, я ещё призову Липотина к ответу. Вторично уже не позволю водить себя за нос!

А теперь за работу!

Запускаю руку в глубину выдвижного ящика, в котором хранятся бумаги Джона Ди, и выуживаю на свет божий какую-то обёрнутую в велень тетрадь. Недоуменно листаю: ни титульного листа, ни заголовков — записи, лишенные каких-либо пометок, почерк хотя и отличается весьма значительно от почерка в журнале и дневнике, тем не менее это, несомненно, рука Джона Ди. И тут я догадываюсь — это только промежуточное звено, а остальные, по всей видимости, однотипные веленевые тетради ждут своей очереди в недрах письменного стола.

Итак, начинаю переводить.

Заметки о позднем периоде жизни Джона Ди, баронета Глэдхилла.

Anno 1578.

Сегодня, в великий праздник Воскресения Господа нашего Иисуса Христа, я, Джон Ди, поднялся с моего ложа с первыми лучами и тихо, на цыпочках, дабы не разбудить Яну — мою теперешнюю, вторую жену — и любимого сына Артура, спящего в своей колыбели, прокрался из спальни.

Не знаю, что заставило меня спуститься во двор, залитый мягким солнечным светом, быть может, мысль о том, как скверно началось для меня утро Пасхи двадцать восемь лет назад.

Да, есть за что вознести искреннюю и проникновенную хвалу неисповедимому провидению или, более канонически, милосердию божественного промысла, ведь я и сегодня, на пятьдесят седьмом году жизни, в добром здравии и рассудке могу наслаждаться дарами мира сего, любуясь встающим на горизонте светилом.

Многие из тех, кто некогда покушался на меня, давно канули в Лету, от Кровавого епископа Боннера не осталось ничего, кроме отвращения в памяти современников, его именем теперь пугают непослушных детей.

Но что же я сам, и то ночное прорицание, и дерзкие порывы моей мятежной юности?.. Мне не в чем упрекнуть Судьбу за эти годы, полные планов, разочарований и борьбы.

Давненько не посещали меня подобные мысли, а тут — настоящая осада! Задумчиво брёл я по берегу узкой речушки Ди, именем которой когда-то был назван наш род. Но здесь, у истоков, она ещё ручеек, своей резвой и суетливой торопливостью напоминающий слишком быструю и легкомысленную нашу юность. Между тем я достиг места, где ручей разделяется на многочисленные узкие протоки, наподобие лент обвивающие холм Мортлейка; есть там заброшенный глиняный карьер, вода, затекая в него, превратила эту заводь в поросший тростником пруд. На первый взгляд кажется, что здесь ручей Ди погиб, увязнув в трясине.

У этой болотистой дыры я и остановился, глядя на колеблемый ветром тростник. Какая-то неудовлетворенность, недовольство собой обуревали мою душу, в висках назойливо колотился вопрос: неужели этот ручей Ди символизирует судьбу самого Джона Ди? Бурный исток — и ранее болото, стоячая вода, жабы, лягушки, тростник, а над всем этим в зыбком от испарений воздухе, пронизанном солнечными лучами, стремительные пролёты стрекоз, капризные, неподвластные расчёту траектории, трепет инкрустированных драгоценными камнями крыльев… Ловишь это эфемерное чудо, гоняешься за ним, а когда поймаешь и разожмешь кулак — в руке остается отвратительный червь с прозрачными мишурными крыльями.

Мой взгляд упал на большую бурую личинку, из которой, почувствовав тепло весеннего утра, как раз вылезала новорожденная стрекоза. Совсем недолго дрожащая тля прижималась к жёлтой и гладкой поверхности тростника рядом со своей только что покинутой и теперь какой-то призрачной оболочкой, в последней судороге этого страшного акта рождения и смерти намертво вцепившейся в стебель. В солнечных лучах нежные крылышки обсохли быстро; всё выше и выше, резкими толчками, стали они подниматься, плавным, каким-то сомнамбулическим движением развернулись, задние лапки прилежно и завороженно разгладили их, они страстно затрепетали — и вот крошечный эльф зажужжал, сверкнул прозрачными крылышками, и в следующее мгновение его прерывистый полет затерялся в блаженной безбрежности воздушного океана.

«Вот она — тайна жизни, — вспыхнуло во мне. — Так покидает свою бренную оболочку бессмертие, так, согласно предназначению своему, победоносная воля сокрушает темницу и выходит на свободу».

И я вдруг вижу самого себя, многократно повторенного у меня за спиной длинной чередой образов, начало которой теряется в далёком прошлом моей жизни: сидящего на корточках рядом с Бартлетом Грином в Тауэре; читающего скучные манускрипты и травящего зайцев в шотландском горном убежище Роберта Дадли; составляющего в Гринвиче гороскопы для юной Елизаветы — диковатой недотроги; расшаркивающегося в церемонных поклонах и произносящего бесконечные тирады перед императором Максимилианом в Офене, в Венгрии; месяцами плетущего дурацкие интриги вместе с Николаем Грудиусом, тайным секретарем императора Карла и куда более тайным розенкрейцером. Я видел себя словно живую статую, застывшую в каком-нибудь нелепом положении то от умопомрачительного ужаса, то от беспомощности, в ослеплении чувств: больной в Нанси, на постели в покоях герцога Лотарингского; сгорающий от ревности и любви, переполненный планами и надеждами в Ричмонде перед пламенной, ледяной, ослепительной, подозрительно уклончивой, перед ней — перед ней…