Поморские были и сказания - Шергин Борис Викторович - Страница 27

И казна стала ненадобна.

А и тут молодой Сухман,

Он правой-то рученькой

Выхватывал калену стрелу

Из своего-то сердечушка…

И не белой снежочек пал —

Непрович с ног упал.

Он упал, упал; лежит.

Белый снег на лицо бежит.

Из груди-то Сухмановой

Ударили три ключа.

Три ключа, воды светлые

Во потоки свивалися,

Большой рекой разбежалися.

Объявилась Сухман-река.

От очей-то Сухмановых

По той же Сухман-реке

Объявились два озера,

Воды синие, светлые.

Налетели тут гуси-лебеди,

Серы малы утёныши.

От костей-то Сухмановых

Поднялись круты береги.

От кудрей-то Сухмановых

По той ли Сухман-реке

Верба раскудрявилась.

А от уст-то румяныих

Расцвели цветы алые.

А в красу-то Сухманову,

В воды чистые, светлые

Днем глядит солнце красное,

А в ночи — звезды частые.

А дошла пора времени,

Оснастил князь Сеславьевич

Боевы лодьи мерные;

На лодьи зашел с дружинами,

Со конями, со сбруями.

Подымала их Сухман-река,

Понесла во синё море.

Емшан — Трава

Емшан-трава благоухает,

Песню и уста мои влагает.

Деялось в стародавние годы:

Князь Владимир — Грозные Очи[7]

Дружил с половецкой ордою;

В гости звал князей половецких,

Братьев Отрока и Сырчана.

И на пиру братьев обидел —

Обнес круговою чашей:

Почтил перво Юнду, чудина.

И Сырчан на князя оскорбился:

— У Владимира-князя правды нету,

В гости звал, величал сыновьями,

А чествовал ниже холопа. —

И Отрок Сырчана унимает:

— Не по делу крамолишься *, брате.

Со всеми Володимир ровно грозен,

С боярином грозен и со смердом.

А мы не князю — мы Киеву дружим.

С Киевом у нас нету обиды. —

Сырчан на то рассмехнулся;

— Ты и наймися Киев караулить.

Повесь на бедро колотушку,

Ходи по улицам, стукай!

А моя голова не поклонна,

Я надвое сердце разбиваю:

Родимые степи покидаю,

А с Владимиром-князем мне тесно! —

И ушел Сырчан на чужбину,

С родимою степью простился,

С травами, со цветами…

— Прости и ты, милый брате.

У меня с тобой нету обиды!

И после этого быванья

Черкесские горы и долы

Родиной Сырчан называет,

Стоит за них честно и грозно,

Мечом и щитом обороняет.

И после этого быванья

За годами проходят годы,

И грозный Сырчан-воевода

Царем на горах учинился,

Надел золотую шапку,

Принял серебряный посох,

Сел на высоком троне.

Позабыл родимые степи

Со травами, со цветами,

С вешними ручейками…

И после этого быванья

За годами проходят годы.

Умер в Киеве князь Володимир,

Закрыл свои грозные очи…

И Отрок гонца снаряжает:

— Поспешай в Черкесские горы,

Сказывай кончину Мономаха,

Домой зови брата Сырчана,

Пой ему половецкие песни.

А если не послушает несен,

Подай ему пучок травы емшана,

Подай вот эту горсть травы душистой..

И гонец в дорогу напустился.

Горные дороги протяжны,

Емшан в пути завял и высох,

Но живет его благоуханье,

Сладкое степей воспоминанье.

И после этого быванья

Гонец доступает до Сырчана.

Сырчан с дружиной пирует.

На челе золотая шапка,

В руках медвяная чаша.

— Здравствуй, гонец половецкий!

Сказывай вести от брата.

И звенят половецкие гусли,

Под гусли гонец держит слово:

— Вернись домой, господине!

Умер грозный князь Володимир,

Закрылись орлиные очи.

Вернись домой, господине!

Новый князь любителен и ласков. -

Сырчан на то усмехнулся:

— Что мне до княжеской ласки!

Я царь над тремя городами,

Над всею Черкес-горою!

Я Киевского князя не меньше. —

Но звенят половецкие гусли

Перелетных птиц голосами,

Весенними ручейками:

— Вернись домой, господине!

Помяни половецкие степи.

У нас реки, озера разлилися,

Лебеди и гуси — будто пена.

И Сырчан хмурит грозные брови:

— Добро, игрец половецкий!

Мне мать певала эти песни.

Вспомнил я голоса степные…

Да мне домой не вернуться,

С золотою клеткой не расстаться,

Не сменить дворца на кибитки.

Тогда гонец половецкий

Подает царю пучок емшана,

Подает пучок травы душистой.

И царь берет траву, дивяся,

И к лицу пучок травы степной подносит.

И стряслося дивное диво:

Грозный царь прикрыл глаза рукою

И, пучок степной травы целуя, плачет.

Жмет к устам пучок травы душистой,

И по грозной бороде струятся слезы…

Нежное травы благоуханье,

Сладкое степей воспоминанье…

И Сырчан не видит гор, теснин угрюмых.

Степь перед ним бескрайная сияет,

Половецкие кибитки вереницей,

Мать поет, емшан-траву сбирает;

Та трава печали отымает…

И молчит разгульная дружина,

И дивит на слезы господина…

А Сырчан встает тих и весел.

С головы сложил царскую шапку,

Царский посох в угол поставил;

Надевает сукман* половецкий,

Пастушью шапку баранью,

Меч по бедре опоясал.

Сел на коня и молвил:

— Прощайте, живите, други!

Зовет меня милая отчизна.

Ухожу в половецкие степи,

В родимую землю навеки!..

И после этого быванья

Два всадника правят дорогу,

Правят под северный ветер.

Сырчан и гонец половецкий

В милую едут отчизну,—

Едут денно и ночно,

Синие дали соглядают:

Не блеснут ли реки степные,

Не сбелеют ли шатры кочевые.

Ссора Ильи Муромца с князем Владимиром

Что во городе во Киеве,

У князя Володимира,

Заводился почестен пир.

Тут все-то созваны Князья, и бояре,

И могучие богатыри:

Добрыня Никитич свет,

Алеша Попович млад,

И Дюк Степанович,

И Василий Буслаевич.

Только нету матерого старика.

Только нету Ильи Муромца,

Не позвали Ивановича.

Илье то Муромцу

Обидно палося.

Он с полатей спрядывает,

Шелковы портки подтягивает.

На крылечко выхаживает.

Тугой лук натягивает,

Калену стрелу накладывает…

Полетела калена стрела.

Отшибала маковки

У хором-то боярскиих,

У домов-то купецкиих.

Илья-то Иванович

По улке похаживает,

Кричит во всю голову:

— Эй вы, голи кабацкие,

Доброхоты царские!

Собирайте золоты коньки,

Хрустальные маковки,

Волоките во царевы кабаки,

Пропивайте на зеленом на вине,

Поминайте Ильи Муромца

Обиду великую!

Эти голи кабацкие.

Все горькие пьяницы,

Собирали золоты коньки.

Хрустальные маковки.

Потащили во царевы кабаки.

Пропивали на зеленом на вине.

Эти голи кабацкие.

Они будут во полупьяне.

Илья-то Иванович

По кабакам-то похаживает.

Умильно выговаривает:

— Вы, други любезные,