Месть Акулы - Майоров Сергей - Страница 25

Помолчали, куря и прислушиваясь к голосам, доносящимся из кабинета. Затушив сигарету, Волгин решительно объявил:

— Всё, хватит вам тусоваться. Война закончена, всем спасибо, все свободны. Катитесь по домам, а я здесь разгребусь. Проконтролирую, как «оформляют» Софрона, и отредактирую показания девчонок. Лукерья нас не обманула, так что надо держать слово и выгораживать Снежану… — Воспользовавшись тем, что Фадеев отлучился в туалет, Сергей кратко пересказал его предупреждение об информации, имеющейся в распоряжении РУБОП: — Заварова дважды отпустили, теперь эту балерину отмазываем. Нарвёмся, блин, мы со своим благородством на крупные неприятности.

— А ты что предлагаешь?

— Что тут можно предложить? Только вести себя осторожнее…

— Снежану и Лаки я сам освобожу. Хочу сказать им на прощание несколько слов, надо ведь поддерживать контакт, девчонки ещё пригодятся. Особенно Лаки — интересно с ней по поводу папаши пообщаться. Может быть, подскажет что-нибудь дельное? Целый год прошёл, должны были какие-то мысли появиться. А страх, если был первое время, — притупится. Да и в «тамбовском наезде» на её матушку много неясного. Так что сиди с Маргаритой, не отвлекайся, а с наркотой и бабами я сам всё улажу.

На ходу застёгивая ширинку, из уборной вышел Фадеев:

— Все, Андрюхин, поскакали. Серёга, когда будешь сводочку в главк писать, не забудь про меня. До свидания, милая девушка! — Последние слова Игорь адресовал Тростинкиной, просунув голову в кабинет и во весь рот улыбаясь: — Приятно было с вами познакомиться. Надеюсь, у нас ещё будет повод для встреч.

— Вы что, все уезжаете? — обеспокоилась Рита, тыкая сигаретой в металлическую ножку письменного стола; брызнули искры, несколько горящих крошек табака попали на её светлые джинсы. Рита, ойкнув, стряхнула их ладошкой.

— Когда мы собираемся уезжать, не возникает вопроса, куда мы поедем. Возникает только один вопрос: кто остаётся работать? — переиначил Фадеев пивную рекламу. — Сегодня — самый красивый.

— Волгин, что ли? — Раздавив окурок ботиночком, Тростинкина взялась обеими руками за боковины своего стула и посмотрела на Игоря с любопытством.

— Я считаю, по этому вопросу прений быть не может… Дима! Веди себя достойно.

Акулов и Фадеев распрощались, Сергей зашёл в кабинет. Как выяснилось, за короткий период его отсутствия в поведении подозреваемого произошли изменения. Тростинкина сообщила, что Никита скончался, и Софрон, осмыслив эту новость, счёл за лучшее воздержаться от показаний до тех пор, пока ему не будет предоставлен адвокат. Поскольку защитника, с которым был бы ранее заключён договор, у Дмитрия не было, а по телефону, установленному в кабинете, расслышать что-либо не представлялось возможным, Маргарита ушла звонить из дежурной части, надеясь склонить кого-нибудь из городских «Перри Мэйсонов» потрудиться за государственный счёт.

— Только вряд ли найдётся желающий переться сюда в три часа ночи…

Как только мужчины остались вдвоём, Софрон поднял голову и посмотрел на опера:

— Нельзя было мне сразу сказать, что этот педераст умер?

— Можно. Но я не сказал.

— Теперь мне, значит, сидеть…

— Срок тебе в любом случае корячился в полный рост. Даже если бы я вывесил некролог по поводу смерти Никиты на сцене твоего клуба.

— Обидно. Если бы за дело! Париться «червонец» из-за какого-то козла, который ничего путного в жизни не сделал.

— Не забывай, что он умер. Не ты его рожал, не тебе и жизни лишать.

— Я ведь только проучить его хотел, не убивать. Кто знал, что он сдохнет от пары звиздюлин? А как мне нужно было поступить? Вы бы что сделали на моём месте? Просто бы стояли и смотрели?

Сергей вспомнил обезображенное лицо трупа. Возражать Софрону не стал. Пусть говорит всё, что хочет, убеждает самого себя в случайности происшедшего, капает на мозги следователю и адвокату. Показания свидетелей, следы на месте происшествия, капли крови на одежде — от камеры ему не отвертеться. По поводу того, во сколько лет следует оценить его «подвиг», твёрдого мнения у Волгина не было. Тюрьма не сделает Софронова лучше, но и оставлять его на свободе нельзя. Сегодня под руку подвернулся Никита, завтра крутой Дмитрий наваляет кому-нибудь, кто не даст закурить или наступит в автобусе на ногу. Может, конечно, и не случится такого, и до финиша жизни Софронов доживёт смиренно и тихо, но ставить эксперименты «будет — не будет, убьёт — не убьёт» на живых людях нельзя. Будем считать, что кредит доверия, выданный обществом, Софрон в значительной степени исчерпал.

— Я так и думал, что Лаки меня заложит. Когда в машине песню услышал — прямо током ударило!

— А ты что, вор?

— Нет.

— Так и она не наш осведомитель.

— Мне просто не повезло. Могло ведь получиться наоборот, правда? Мог ведь и Никита меня так ударить, что это я сейчас лежал бы в морге… Я вам про Лаки одну вещь расскажу. Я расскажу, а вы поступите, как нужно. Только закурить сперва дайте, мои кончились, а эти, — Софронов кивнул на тонкую пачку «вирджинии», оставленную Ритой на столе, — для меня слишком слабые.

Волгин протянул коробку «житана» — за последнее время он пристрастился к французским сигаретам, благо деньги, заработанные в течение трёхгодичного пребывания «на гражданке», позволяли баловать себя крепким табаком с ароматом Парижа.

— Большое спасибо.

Софронов сделал несколько глубоких затяжек, одновременно с каждой из них бросая на оперативника короткий оценивающий взгляд и опуская глаза, когда выдыхал дым. Пальцы, удерживающие сигарету, заметно дрожали.

— У Лаки в прошлом году убили отца. Вы, наверное, слыхали об этом?

Волгин неопределённо пожал плечами. Едва Дмитрий упомянул про «одну вещь», с которой следует поступить по своему усмотрению, как Сергей понял, о чём пойдёт речь. Сейчас начнёт топить экс-подругу, оперировать домыслами и непроверенными фактами, апеллировать к слухам, многократно завышая их достоверность. Что им движет? Простая злость, обусловленная «предательством» девчонки? Или расчёт, желание поторговаться со следствием в надежде на уступки и послабления? В пробудившуюся гражданскую совесть Софрона Волгин не верил.

— Должны были слышать. Это ведь где-то рядом случилось…

— Было дело. Ты знаешь расклад?

Дмитрий вздохнул тяжело и многозначительно.

— Когда Лаки была совсем малолеткой, отец её изнасиловал. Она сама мне об этом рассказывала. Родители вечно ссорились, мать по несколько дней не приходила домой, проводила время со всякими знакомыми, у неё их было много среди преподавателей, артистов и учёных. В те времена она хорошо зарабатывала, а отец, наоборот, получал какие-то гроши, не мог пристроиться на нормальное место и злился от этого. Пил, конечно. Ребёнка они не хотели, но Людмила Борисовна побоялась делать аборт…

Дальнейший рассказ Софрона был трафаретен для историй подобного рода — если флегматичное слово «трафарет» можно применить к таким диким вещам. В искусстве, видимо, нельзя. В милицейской практике, где эмоции следует контролировать, давая им выход лишь для достижения конкретного служебного результата или по вечерам, за бутылкой сорокаградусной в компании коллег — можно.

Мучимый комплексом неполноценности и одержимый злобой к нежеланному ребёнку, лишённый нормальных отношений с супругой и неспособный найти им замену на стороне, Арнольд Михайлович совратил малолетнюю дочь. Как водится, говорил, что это у него такие ласки, что она должна уважать папу, что рассказывать посторонним, включая маму, об этом нельзя. Дарил конфеты на палочке, водил в кафе поесть мороженого. Всё открылось, когда девчонка перешла в пятый класс. Людмила Борисовна, хоть и была шокирована правдой, больше всего боялась огласки. Скандал потух, не успев как следует разгореться. Значительная часть вины была возложена на Лаки, за пределы квартиры страсти не вышли. В глазах родственников и знакомых семья продолжала оставаться хоть и далёкой от идеала, но вполне прочной, «не хуже всех остальных». Материальное положение заставляло многих завидовать. На волне перестройки Людмила Борисовна успела отметиться в политике. Вершин Олимпа Иванцова не достигла, но связями и знаниями обзавелась, так что сумела, когда начался отлив, зацепиться за выгодное местечко. Приложение способностям Арнольда Михайловича также нашлось. Он бросил пить и лениться, оставил сетования на жизнь, которым в течение многих лет предавался за кухонным столом в окружении таких же бездельников, и окунулся в омут предпринимательства, выбирая наиболее скользкие и сомнительные с любых точек зрения способы обогащения. Что-то изготавливал и перепродавал, крутился в таможенной сфере, занимался арендой недвижимости и квартирными махинациями. Зарабатывал и прогорал, прятался от кредиторов, организовывал наезды на должников, искал дружбы чиновников и преступных авторитетов. Несколько раз, когда от столкновения различных «крыш», с которыми он работал, стоял такой гром, что казалось, небо рухнет на землю, бросал семью и шхерился по неизвестным углам, выжидая, пока буря уляжется. Однажды рассвирепевшие бандиты чуть не взяли Лаки в заложницы, и только случайность оградила девчонку от смертельно опасного приключения, спровоцированного корыстолюбивым папашей. Тем не менее время шло, и все каким-то образом притёрлось и наладилось. Прошлое не беспокоило Арнольда Михайловича. Дочка стала встречаться с мужчинами и жить половой жизнью, а значит, больше не могла угрожать ему разоблачением. Бандиты отстали: сели, погибли в разборках или стали жертвами организованных конкурентами «заказух», эмигрировали, переключились на новые темы… Удивительно, но Гладкостенному удалось разрешить все былые проблемы, сохранив при этом деньги и лицо перед окружением семьи. Последнее обстоятельство волновало Людмилу Борисовну едва ли не больше, чем все прочие, взятые оптом. Она продолжала вертеться в тусовке несостоявшихся политиков и распоряжалась средствами никому не нужного фонда по защите гласности и демократии. Мелькала на телевидении и митингах, имела отношение к каким-то местечковым выборам в органы власти, проталкивала одних кандидатов и поливала ушатами грязи других, одним словом, жила своей жизнью, получая удовлетворение от процесса и не оценивая результаты, которые на поверку оказывались крайне ничтожными. Арнольд Михайлович довольствовался ролью председателя гаражного кооператива, оказывал незначительные услуги одной преступной группировке, парился в баньке с её лидерами, таскался по срамным девкам, поигрывал в преферанс, выпивал и не стремился к чему-то большему, полагая, что жизнь его удалась в полной мере. Иногда подумывал бросить семью, чтобы окончательно развязать себе руки, но дальше разговоров дело не заходило, да и те он затевал только спьяну, когда хотел потешить самолюбие.