Тигр в стоге сена - Майнаев Борис Михайлович - Страница 17

– Вперед, – Малышев коротко стукнул в дверь и тут же дернул ее на себя.

В просторной комнате, за широким столом сидел тучный полковник.

– Разрешите, товарищ командир? – Капитан сделал два шага, стремительно свел каблуки сапог и бросил руку к козырьку фуражки. Калбуки резко щелкнули и в тот же миг Малышев, уронив руку к бедру, замер. Рядом застыл Зангиров.

Пронзительные, серые глаза кольнули Мусу и чуть хрипловатый голос медленно произнес:

– Что же вы, капитан, не объяснили лейтенанту, что в таких случаях говорят?

– Виноват, товарищ полковник, разрешите исправиться?

Командир молча кивнул.

– По уставу, лейтенант, вы должны сказать: «Лейтенант Зангиров представляется по случаю прибытия к месту службы.»

Молодой человек повторил уставную фразу, глядя в глаза командира. В них было что-то такое, что ему показалось будто полковник знает о нем даже то, о чем и сам лейтенант не подозревает.

– Ваши документы, лейтенант, уже пришли. Только я не понял, что у вас произошло с женой?

– Ничего. Мы просто решили, пока у меня тут не будет квартиры, пожить поразнь.

– Квартир у нас пока не предвидится, но я могу вам выделить комнату в общежитии.

– Спасибо, товарищ полковник, я подумаю.

– Позавтракайте, потом поезжайте вместе с капитаном вдоль границы, ознакомтесь с системой связи и оповещения. Схему получите в секретной части. У нас уже несколько месяцев нет начальника связи, поэтому времени на знакомство нет. Капитан будет у вас и нянькой, и провожатым. Вы свободны, лейтенант.

Зангиров вышел на крыльцо. На площади строились солдаты. Он смотрел на них и старался разглядеть в пограничниках своих будущих помощников.

– Пойдем, – хлопнул его по плечу, вышедший следом Малышев, получим оружие и поедем кататься вдоль полосы. Последнее время сигнализация нас замучила – срабатывает по любому поводу. День и ночь бегаем по тревоге. В твоих бумагах написано, что ты прекрасный электронщик и опытный связист..

– Да, понемногу во всем разбираюсь.

– Вот и хорошо.

Недели полетели незаметно. Муса вместе с Малышевым с утра до ночи чинил электронную систему оповещения. Она действительно порядком поизносилась. Зангиров отлаживал ее и старательно запоминал местность. «Пригодится для будущего окна», – думал он. Со временем Муса понял, что командир сделал правильно, не дав ему даже осмотреться в крепости, оставшейся еще с царских времен. Горожанину было бы трудно привыкнуть к той убогой обстановке, которая составляла военный городок и аул местных жителей. Самими старыми строениями крепости были две кирпичные казармы и небольшая церковь, построенные больше стал лет назад. Широкие, приземистые казармы даже в сорокаградусную жару хранили удивительную прохладу.

– Тут наши солдатики как-то решил новую дверь пробить, – рассказывал Малышев. – Проломили стену, смотрят, а там, сантиметров через двадцать, другая. Ну и не стали дальше ломать. В этом, похоже, секрет нашего кирпичного «термостата».

Жилые дома, возведенные уже в советское время, напоминали времянки. Невысокие, с облезлой штукатуркой, двухэтажные строения горбились двухскатными шиферными крышами среди серых от времени деревянных бараков. Жилья не хватало, да и его никто не строил – в крепости даже не было подобного подразделения. Многие офицерские семьи жили в общежитии – собранном лет тридцать назад щитовом домике. Сухая штукатурка, которой изнутри были отделаны комнаты, кишели клопами. Время от времени отчаявшиеся жильцы совершали массовые набеги на насекомых. Их обливали бензином, посыпали различными химикалиями, но через день, другой исчезнувшие было клопы возвращались вновь.

– Послушай, – как-то в разговоре с Березняком предложил Муса, – а что если их трахнуть боевыми отравляющими веществами, может сдохнут, наконец?

Прапорщик искоса взглянул на лейтенант, ожидая очередной шутки, которыми уже прославился Зангиров, но сейчас тот стоял спокойно.

– А что, – сощурился Березняк, – поговорю с химиком, пусть подберет нужную концентрацию, чтобы часа через два потеряла убойную силу и бабахну по этой нечисти.

– Не дури, – не выдержав, захохотал Зангиров, – все вещи пропадут.

– Действительно, но ты тоже, шутник, поменьше скалься. Для меня этот барак чуть ли не дворец. Тут хоть видимость своего дома, а в общаге – всю ночь топот, крики посыльных, телефонные звонки. Разве с ребятишкми там можно жить?

– А в ауле?

– Сдурел? Среди этих чумазых жить?!

Зангиров замолчал. Он никогда не был в доме Березняка, поэтому не стал об этом больше говорить. Его удивило другое – все офицеры отряда с великим пренебрежением относились к местным жителям – тем самым советским людям, которых защищали от врага. В их понятии людьми были только те, кого они оставили в бывших своих городах и селах, где они жили, росли и учились до призыва в армию. Местных называли черномазыми, чучмеками, чурками, валенками… Была и другая странность, удивлявшая Зангирова – среди солдат и офицеров погранвойск, с которыми ему приходилось встречаться или служить, большую часть составляли русские, украинцы и белоруссы. На весь отряд были один кореец и один татарин – он сам.

Примечательна была и офицерская среда. Командир отряда так организовал их несение службы и жизнь, что в гарнизоне не было разговоров о сложностях быта. В первые недели своей службы Зангирову казалось, что это следствие дисциплинарных строгостей, но потом он понял свою ошибку. Командир смог внушить всем своим подчиненным то, что мир поделен на две части. Своими были только пограничники и их семьи. Все остальное человечество состояло из действительных или потенциальных врагов. Даже «далекая» родная страна, которая начиналась сразу за порогом казармы и которую надо было охранять и защищать, могла в любой момент нанести удар в спину. О ней пели песни, слагали стихи, о ней плакали темными ночами, но смотрели в ее сторону с настороженностью.

Каждый конфикт на границе не только возводился в ранг подвига, но и становился вечно живым и отстоящим от нынешней жизни всего на несколько часов. О взятых много лет назад бандитах, контрабандистах и нарушителях тут говорили так, словно они только что пытались совершить свое «черное дело» и исчезли только для отдыха и перевооружения. Кровати павших бойцов, их оружие, могилы – были настоящими святынями, к которым прикасались с молитвенным благоговением. Каждый новичок или офицер, вернувшийся из отпуска, сразу отправлялся на самый сложный участок границы. Здесь, в чуткой тишине последних метров родной земли, быстро пропадали привезенные издалека чувства сопричастности к огромному миру людей. Им на смену приходила настороженность боевого затишья. Местным законодателем мод были последние телефильмы, а радостью – застолья. Холостяки развлекались проще и чаще – водкой и картами. Но и тут Зангиров удивлялся тому, что стоило рявкнуть сигналу «тревога» или появиться посыльному, как совершенно пьяные офицеры мгновенно трезвели и превращались в вышколенных воинов, думающих только в пределах устава и боевой обстановки.

Исключение составлял лишь прапорщик Березняк, с некоторой долей насмешки смотревший на других офицеров и не считавший, что граница напоминает пороховой погреб с тлеющим фитилем, но он работал в секретной части штаба и большую часть времени проводил за стальной дверью своей комнаты-сейфа.

Проигрывая офицерам деньги или выпивая с ними водку, Муса ни на минуту не забывал о своем задании, но офицера, подходящего на роль проводника, найти не мог. Все они – часть в силу своей природной честности и твердой убежденности в крайней необходимости своей службы; другая – слепой привычке повиноваться – в лучшем случае могли бы посмеяться над его плохой шуткой, в худшем… Ну, об этом Муса старался не думать. Он верил в свою Звезду и переключился на солдатскую казарму.

«В крайнем случае, – размышлял он, – пусть какой-нибудь сержант поработает года полтора проводником, а там будет видно.»

Муса быстро познакомился со всеми солдатами, но они не воспринимали его как офицера и пограничника и относились к нему настороженнно и с некоторым пренебрежением.