Юмор серьезных писателей - Достоевский Федор Михайлович - Страница 76

— Это дело страшное, Соня. Ты на край пропасти зашла. А имя той пропасти — ад кромешный. Подай мне его рубаху.

— Какую, отец? Чистую?

— Нет, Соня, не чистую — грязную, ношеную.

Слышно — вдова полезла в гардероб. Затем сильно что-то засопело: это старец Иванушка нюхал исподнее.

— Зловещее, — пробасил он, — дух не наш.

Вдова всхлипнула. И сейчас же старушонка залопотала:

— Третьего дня в сенях-то, в потемках, налетел он на меня, когтищи запустил в цыцки. Господи, пречистая!.. Глаза — как фонари, и лицо у него круглое, — провалиться мне, успела рассмотреть — лицо у него кошачье…

— Неправда, не круглое, а миловидное, — простонала вдова.

Старец густо кашлянул:

— Не он ли, Соня, сейчас в сарае дрова колол?

— Он.

— Ах, ах! Какой ужас! Вхожу я в ворота, оглянулся, а в сарае стоит с топором человек, а голова круглая, кошачья.

— Кошачья, кошачья! — зашипела старушонка. — Давно я это вижу, сказать ей боюсь…

— Это, Соня, все видят, одна ты ничего не видишь. Кто спит-то с тобой? Бесище…

Сразу стало тихо. Затем заскрипела кровать, — это вдова кинулась на перину. Старушонка и старец шептались. И Гирькин услышал:

— Ничего, не бойся, Соня, отрежем. (Молчанье.) Ножницы у тебя есть? Я возьму: освятить надо, а то так не возьмут.

Шепот старушонки:

— Без памяти… Ты бы над ней почитал…

Молчанье. Тихий, отчаянный голос вдовы:

— Жить не хочу… С ума сойду… Выйдите… Делайте что надо…

Гирькин вернулся в сарай колоть дрова. Так тюкал со зла топором, что летели щепки. Старец и старушонка прошли в ворота, не оглянулись.

«Начинай опять все сначала, — думал Гирькин. — Надо бы сразу ее марксистским подходом за жабры… Эх!»

И так тюкнул по полену — щепки полетели. Наколов полторы сажени, он пошел обедать. Были уже сумерки. В доме — тихо, пусто. У Софьи Ивановны темно, дверь на крючке. Гирькин стучался, улещал, пробовал сердиться и даже хныкал, — вдова не подала голоса, только кровать поскрипывала.

— Ну, хорошо, Софья Ивановна, — сказал он зловеще, — после пожалеете.

Поел щей и прилег в конце коридора на сундуке. Поворочался, повздыхал и заснул крепко.

Сейчас же приснилось: перебирая ногами, он летит по комнате. За окошечком стоят плакучие березы — белые, в инее, до синего неба; над ними в радужных кругах — луна. За серебряными ветвями, в лунном тумане, виден дом с колоннами, — в тысяче окон блестит лунный свет. И кажется Гирькину: вот он, вот он — дом, виденный во снах. И Гирькин вылетает в окно туда, в этот иней и свет. А сзади Софья Ивановна хватает его за валенки: «Не улетай, Ваня, заплачу…» И Гирькину хочется ей крикнуть от всего наболевшего: «В невежестве жить не хочу, нет, не хочу!..» И никак не может крикнуть, разжать рта…

Он сотрясся, проснулся и сел на сундуке.

В глаза кольнул свет свечи: ее держала вдова, стоя перед сундуком, прикрыв низ лица шалью. Сбоку сундука стоял старец Иванушка и казался огромным, тень от него упиралась в потолок. В руках держал кропило и ножницы. А в ногах, схватив Гирькина за валенки, шипела старушонка.

— Да скорее, отец, скорее режь… Вот он, хвост-то, рукой вижу.

Все это увидел Гирькин в секунду. И сейчас же старец, хлестнув его кропилом по глазам, навалился, вонючий, кислый, костлявый, — лез куда-то ножницами…

— Да воскреснет бог, расточатся врази его!.. — взвыла старушонка. Хвостище-то, хвостище… Режь, режь, режь!..

Не своим голосом вскрикнул Гирькин и поволок за собой старца и старушонку. В сенях они его совсем одолели, но от возни рассыпалась поленница, полетели дрова… Гирькин выскочил за ворота и помчался по Малой Якиманке.

Остановился он только на другом берегу, на Театральной площади. Огни, огни, огни, фонари, снопы лучей в морозном инее. Звенели, светлыми линиями уносились трамваи. Тысячи людей шли, и шли, и шли по синему снегу. Налетали огненные глаза автобусов. В черноте зимнего неба рисовались игрушечные башни и гребенчатые стены Китай-города. «Вот она, Москва-то, ух ты! — подумал Гирькин и рот разинул и оглядывался, стоя без шапки. — Ну нет, черепушку себе разобью, навоз буду есть…»

— Извозчик, товарищ дорогой, скажи, — не знаешь, где здесь театральная студия помещается?..

1926

А. П. ПЛАТОНОВ

ГОРОД ГРАДОВ

От татарских князей и мурз, в летописях прозванных мордовскими князьями, произошло столбовое градовское дворянство, — все эти князья Енгалычевы, Тенишевы и Кугушевы, которых до сих пор помнит градовское крестьянство.

Градов от Москвы лежит в пятистах верстах, но революция шла сюда пешим шагом. Древлевотчинная Градовская губерния долго не сдавалась ей: лишь в марте 1918 года установилась Советская власть в губгороде, а в уездах — к концу осени.

Оно и понятно: в редких пунктах Российской империи было столько черносотенцев, как в Градове. Одних мощей Градов имел трое: Евфимий — ветхопещерник, Петр — женоненавистник и Прохор — византиец; кроме того, здесь находились четыре целебных колодца с соленой водой и две лежащих старушки-прорицательницы, живьем легшие в удобные гробы и кормившиеся там одной сметаной. В голодные годы эти старушки вылезли из гробов и стали мешочницами, а что они святые — все позабыли, до того суетливо жилось тогда.

Проезжий ученый говорил властям, что Градов лежит на приречной террасе, о чем и был издан циркуляр для сведения.

Город орошала речка Жмаевка — так учили детей в школе первой ступени. Но летом на улицах было сухо, и дети не видели, что Жмаевка орошает Градов, и не понимали урока.

Вокруг города жили слободы: исконные градовцы называли слобожан нахальщиками, ибо слобожане бросали пахотное дело и стремились стать служилами-чиновниками, а в междуцарствие свое — пока им должностей не выходило — занимались чинкой сапог, смолокурством, перепродажей ржаного зерна и прочим незнатным занятием. Но в том была подоплека всей жизни Градова: слобожане наседали и отнимали у градовцев хлебные места в учреждениях, а градовцы обижались и отбивались от деревенских охальников. Поэтому три раза в год — на троицу, в николин день и на крещенье — между городом и слободами происходили кулачные бои. Слобожане, кормленные густой пищей, всегда побивали градовцев, исчахших на казенных харчах.

Если подъезжать к Градову не по железной дороге, а по грунту, то въедешь в город незаметно: все будут поля, потом пойдут хаты, сделанные из глины, соломы и плетня, потом предстанут храмы и уже впоследствии откроется площадь. Посреди площади стоит собор, а против него двухэтажный дом.

— А где же город? — спросит приезжий человек.

— А вот он, город, и есть! — ответит ему возчик и укажет на тот же двухэтажный дом старинной стройки. На доме том висит вывеска:

«Градовский уисполком».

На краю базарной площади стоят еще несколько домов казенного вечного образца — там тоже необходимые губернии учреждения.

Есть в Градове жилища и поприличней хат. Крыты они железом, на дворе имеют нужники, а с уличной стороны палисадники. У иных есть и садики, где растут вишня и яблоня. Вишня идет в настойку, а яблоко в мочку.

Живут в таких домах служащие люди и хлебные скупщики.

В летние вечера город наполняется плавающим колокольным звоном и трубным дымом поставленных самоваров.

Народ в городе существовал без спешки и не беспокоился о якобы лучшей жизни. Служил с усердием, держа порядок в губернии, но ярости в труде не знал. Торговали по малости, без риска, но прочно сбивая хлеб насущный.

Героев город не имел, безропотно и единогласно принимая резолюции по мировым вопросам.

А может, и были в Градове герои, только их перевела точная законность и надлежащие мероприятия.