Живые люди - Вагнер Яна - Страница 54

– Вы идите в дом, – сказала Марина бесцветным и чужим, отсутствующим голосом, не отводя взгляд от непрозрачной синевы, – я одна могу, я просто…

– Вот ещё, – сказала я, глядя ей в спину. – Я тоже. Я с тобой.

– Сейчас, – сказала Ира, – только за Антошкой схожу.

Жар, идущий от огня, защитил нас от холодного ветра и от снега, таявшего на подлёте; мы стояли вокруг – три женщины и мальчик, укутанные его теплым рыжим коконом, ослеплённые его свечением, благодарные друг другу за молчание; а потом где-то далеко, за нашими спинами, застучали по мосткам, заскрипели шаги, и в круге света сначала появился Мишка, привалившийся к моему плечу, зябко и сонно жмурясь, грея нос над чашкой дымящегося бульона, потом папа, до самых глаз укутанный в Серёжину старую охотничью куртку, и – последним – скорбный Вова, длинный и беспокойный.

– Хорошая была идея, с костром, – сказал папа спустя много минут тишины, нарушаемой разве что треском лопающегося дерева и приглушённым рокотом шевелящегося где-то впереди, в темноте, тяжелого льда. – Очень хорошая идея. Ты молодец.

Марина кивнула, молча, не раскрывая рта, и вместо ответа качнулась к нему и потёрлась щекой – по-собачьи, коротко – о вытертый жесткий его рукав чуть выше локтя.

– Вы же понимаете, – зашептал Вова над моим ухом быстро и неуверенно, – вы понимаете, да, они же не пойдут сегодня, не пойдут ночью по льду, там и засветло-то… если они вообще вернулись – не пойдут же.

– Заткнитесь, Вова, – нежно попросила Ира, глядя в огонь, и покрепче обхватила разморённо притихшего сына, и Вова заткнулся – тут же, на полуслове, всем худым своим длинным лицом выражая недоумение и вопрос – «а зачем тогда, – было написано на этом лице, – зачем вы тогда?». Одному только чужому мальчику с противоположного берега непонятно было, для чего он нам понадобился, этот ритуальный, жертвенный костёр, жаркая пылающая молитва, адресованная в никуда, в безразличное небо, в темноту, в снегопад, в упорствующую затянувшуюся зиму.

Огонь успел прогореть и съёжиться вполовину, когда дверь стукнула ещё раз, – Наташа, одетая в Андрееву огромную куртку с болтающимися длинными рукавами, осторожно приблизилась и встала ровно на границе света и тьмы, рыжего и чёрного, словно не решаясь её перешагнуть, и заговорила сразу, как если бы всё это время – там, внутри, в доме, – складывала вместе эти свои слова, примеряла их друг к другу:

– Они не вернутся. Их там нет. Никому не нужен ваш александрийский маяк.

Марина втянула носом воздух. Ира сказала легко, тихо:

– Ладно, ладно.

– Их там нет, – повторила Наташа, – там вообще ничего нет, ясно вам? Такое место. Все умирают. И мы тоже. И мы – тоже. – И ушла назад, в дом, выдёргивая ноги из глубокого снега, непримиримо и зло.

Позже, ночью, я проснулась от повторяющихся, странных, захлёбывающихся звуков – она сидела на полу возле моей кровати, опустив лицо на согнутую в локте руку, больно упираясь макушкой в моё плечо. Несколько минут я лежала, боясь пошевелиться, не решаясь ни прикоснуться к ней, ни заговорить, огонь в печи почти догорел, в комнате было совсем темно. Она подняла голову, какое-то время смотрела на меня, неровно, тяжело дыша, и, убедившись, что я не сплю, зашептала сразу, сбивчиво, торопливо: «Вот, вот, смотри, я собрала, тут Андрюшины вещи, теплые, хорошие, термобельё, ботинки, целая сумка, может быть, Серёже подойдёт, или Мишке, размер, конечно, большой, но какая разница, правда? какая разница…» Я села на кровати – сетка пронзительно скрипнула, – а Наташа выпрямилась и нырнула прямо ко мне в руки; и я держала её за плечи, а она вырывалась и говорила: «Прости меня, прости меня, они вернутся, обязательно, вот увидишь, прости меня, прости меня».

Утро третьего дня застало нас на необъяснимом подъёме – как будто мы ожидали заслуженного вознаграждения за то, что провели эти дни за работой, а не в бессмысленной панике, за то, как мы старательно друг с другом не говорили, и даже за вчерашний костёр, от которого сегодня осталось только широкое чёрное пятно, усыпанное головёшками и раздуваемой ветром мягкой серой золой. Потому, что именно это утро замечательно подходило для того, чтобы маленькая экспедиция, наконец, возвратилась – с трофеями или даже, чёрт с ним, с пустыми руками, но возвратилась, потому что снегопад захлебнулся и угас, небо снова поднялось, распахнулось, засинело, и солнце опять деловито взялось за разрушение единственной дороги, связывавшей остров с берегом. Потому ещё, что, выглянув в окно, мы не узнали озеро – так оно изменилось, как если бы густо валивший накануне снег и нужен был только для камуфляжа, для того, чтобы спрятать от наших глаз стремительный скачок, произошедший именно за эти сутки. Лёд вздыбился и торчал теперь покосившимися, неровными серебристыми айсбергами, и там, где позавчера ещё оставалась тонкая и подмокающая прозрачная корка, блестела сейчас тяжёлая, как ртуть, неподвижная вода.

Часть деревянных опор, на которых, покачиваясь, висели наши сети, опрокинулась и плавала теперь в широких подтаявших полыньях, но сами сети, к счастью, были еще целы – мы не потеряли ни одной. До них даже можно было добраться почти безо всякого риска, и, более того, они оказались буквально забиты рыбой – «вот как, значит, надо было, – радостно сообщил Мишка, когда они с Вовой втаскивали их, одну за другой, на мокрые мостки, – не дёргать по два раза в день, а бросить на сутки, тут ведра четыре, не меньше, смотри, мам, ты посмотри только».

– Как же я пойду теперь, как же я теперь пойду, – горестно бормотал Вова. – Не умею я по такому льду, провалюсь, точно провалюсь. Они вот вернутся, а меня нету, и дом нетопленый. – И неясно было, что именно пугает его больше, перспектива провалиться под лёд или то, что придётся оправдываться перед Анчуткой за бесповоротно вымерзшую огромную избу.

– А вот мы сейчас вместе и сходим, – великодушно сказал папа, – заодно посмотрим, как там и что. Мишка, бросай сети, пускай девочки займутся.

Оставив нас выбирать рыбу, они ушли – налегке, вооруженные только длинными корявыми палками; и, наблюдая с берега за тем, как они шагают – медленно, петляя, огибая огромные рваные дыры, – даже тогда мы ещё не отчаялись, несмотря на безжизненное, чистое небо над противоположным берегом, доказывающее, что оба дома по ту сторону озера по-прежнему пусты и не топлены, как были пусты и вчера, и два дня назад. Даже когда спустя полчаса мы снова увидели на льду две крошечных тёмных фигурки, даже после того, как стало ясно, что это папа и Мишка, возвращающиеся назад с пустыми руками, мы всё ещё надеялись – как будто, прежде чем расстаться с этой надеждой, нужно было позволить им дойти и выслушать то, что они расскажут.

Только когда они уже карабкались на берег – забираясь на мостки, папа неловко, криво навалился на скользкие доски и вдруг не сумел зацепиться и покатился назад, едва не опрокинувшись на спину, так что Мишке пришлось, подпрыгнув, ухватить его за рукав куртки и втащить наверх, «сейчас, – пробормотал папа, задыхаясь, – сейчас, просто быстро шли, сейчас», а мы смотрели на то, как он сидит, покосившись и разбросав ноги, на его дрожащую растопыренную ладонь, прижатую ко лбу, «сейчас», – повторил он, – именно в это мгновение все наши силы, все разом, наконец, закончились. Папа поднял глаза и увидел это на наших лицах. «Дедушка упал, – сказал мальчик удивлённо и засмеялся, – ты упал, дедушка» – «да, – кивнул папа, складывая прыгающие губы в улыбку, – похоже на то, иди-ка, помоги мне встать. Ну вот что, – сказал он потом. – Я знаю, чем мы займёмся».

Именно благодаря ему, вместо того чтобы метаться у окна, плакать, озвучивать очевидные мысли, толкающиеся внутри черепной коробки, мы четыре с половиной часа носили вещи из старого дома в новый – те, что успели упаковать, а потом и остальные, сначала охапками, потом горстями; мы не спешили, нам некуда было торопиться, и жаль только, вещей этих было совсем не так уж много, потому что я могу поклясться, что хотя бы на несколько минут в эти четыре с половиной часа каждая из нас забыла о том, чего мы ждём уже третий день подряд. А когда мы закончили, когда расставили кровати – боже мой, в этой крохотной бывшей бане было три, целых три отдельных комнаты, – когда новенькая железная печка, маленькая, аккуратная, с серебристым металлическим дымоходом, разогрелась и жарко задышала во все стороны сразу, когда Ира объявила: «Всё, больше нет ничего, всё, давайте посидим, сил нет», – мальчик вдруг повернулся от окна в комнату и громко сказал: «Папа. Папа идёт. Вон папа». Наверное, он провёл много времени, прижимаясь лбом к холодному стеклу, потому что и нос, и щёки на маленьком бледном лице выделялись яркими розовыми пятнами.