Незаконнорожденная - Майлз Розалин - Страница 22

Видит Бог, я мало знала мужчин, еще меньше — деяния тьмы и замашки сильного пола, но я слышала перешептывания хэтфильдских девушек о том, откуда берутся дети, знала, что мужчина и женщина вместе образуют чудище с двумя спинами[21], что философы называют соитие la petite mort, маленькой смертью, и понимала: когда мужчина обещает девушке умереть у нее на коленях, он вовсе не думает расставаться с жизнью.

Как смеет мой лорд дразнить меня всей той чепухой, предназначенной для ушей деревенской пастушки? Я дрожала от омерзительного стыда. Однако моя любовная лихорадка лишь отчасти была вызвана обидой — она жгла меня, жгла насквозь, до самых сокровенных недр: жар, сияние, подобных которому я прежде не испытывала… блаженство, которого прежде не ведала… и которого прежде не просила… от которого не стремилась прежде бежать…

Поздно…

Как всякая девственница на медленном костре любви, я была уже неисцелима — я вступила в ту тайную область, где блаженство расцветает на пепелище мук.

Теперь мои книги, мои любимые занятия, латынь, греческий, итальянский утратили для меня всякую прелесть, словно прискучившие детские игрушки. Дни стали светлее и душистее, по полям масляно-желтая кукушкина трава уступила место луговому сердечнику, апрель плавно перетек в май, но ни май, ни апрель не принесли мне былой радости. И королева по-прежнему оставалась в немилости, к ней никого не пускали, хоть я и посылала справляться о ней каждый день.

Надо встряхнуться! Что, если покататься с Робином? Быть может, я развеюсь от невеселых мыслей, вырвусь из порочного круга своих тревог?

Робин. Даже подумать о нем было некоторым утешением, увидеть же его наяву — тем паче. Когда мы с Чертей и другими кавалерами прибыли в королевские конюшни, он был уже там и требовал лошадей с властностью, какой я за ним прежде не замечала.

— Кобылу для миледи, не эту ломовую клячу, пентюх, а серую в яблоках. Гнедого мерина сэру Джону, мастеру Вернону — чалого…

Как же умело он подобрал лошадь к седоку, и как охотно повинуются ему конюхи. Сколько помню Робина, он умел совладать с любым скакуном, теперь, похоже, это его умение перекинулось и на людей.

Во дворе били копытами застоявшиеся кони, мы все были в отличном расположении духа. Я вскочила в седло, сердце у меня радостно екнуло.

Улыбаясь во весь рот, словно простой конюх, Робин коротко объяснил:

— Молодая кобыла, мадам, резвая, я нарочно для вас посылал за ней в отцовские конюшни. Прекрасно слушается удил и не нуждается в шпорах! Клянусь, вы не разочаруетесь!

И мы тронулись.

Как пело мое сердце, когда кавалькада неслась по мощеному двору к парку! Вырвавшись на свободу в свежее, но ласковое утро, какое бывает только в Англии и только в мае, я пришпорила молодую кобылку, чтобы галопом помчаться в манящую зеленую даль.

И-и-и-и-го-го!

Робин был прав — никаких шпор! Сердито заржав, кобылица встала на дыбы, забила в воздухе копытами, а потом, словно Пегас, стрелой полетела по упругой траве. Мы неслись по парку, мои спутники отставали один за другим. Только не Робин — мы со смехом скакали бок о бок и не успели оглянуться, как оказались в пяти милях от дворцовых ворот.

Наконец кобыла, успокоившись, что показала наезднице свою прыть, перешла с яростного грохочущего галопа на легкую рысь, потом на шаг. Перед нами виднелась рощица, этакое случайное скопление дубов, кленов и терновника. Робин, кивнув, поворотил к ней гнедого. У рощицы он спешился, взял кобылу под уздцы и стреножил обоих скакунов, чтобы они отдохнули и попаслись.

— Мадам? — Он обхватил меня за талию (лицо его раскраснелось от ветра, дыхание еще не восстановилось после дикой скачки) и бережно опустил на траву. — Как вам кобыла?

Я рассмеялась от счастья. «Как же хорошо он меня знает», — мелькнула радостная мысль.

— Будет неплоха, — поддразнила я, — когда вы немного подучите ее резвости… Он со смехом запротестовал:

— Мадам, вы несправедливы к моей кобыле и моему скромному подарку в придачу.

— Нет, Робин, нет! — оборвала я его, сжавшись от внезапной боли. — Видит Бог, в мире и без того довольно несправедливости!

— Несправедливости?

Он как-то странно, искоса взглянул на меня. Словно что-то меня кольнуло — вспомнились слова Гриндала: «Я опасался, как бы вас не уловили через мое посредство».

Не уловили?

Кто?

Я помнила Робина с восьми лет, когда он впервые вместе с отцом прибыл ко двору и поступил в свиту моего брата. С первого взгляда нас неудержимо потянуло навстречу, и он сразу предложил мне свою дружбу. Когда бы я ни появилась при дворе, он всегда был рядом, всегда к моим услугам…

Я считала его своим, своим без оглядки, как Гриндала, как Кэт, в числе тех немногих близких людей, без которых не могла обойтись в этом мире наушничества и лицемерия.

Но теперь стоит ли ему доверять?

И зачем?

— Пора возвращаться, — сказала я сухо. К нам, растянувшись по лугу, приближались наши далеко отставшие спутники. Я была одна с Робином, без присмотра своих дам, — недоброжелатель истолковал бы это превратно. Я холодно отстранилась.

Он сразу подметил перемену, лицо его гневно вспыхнуло.

— Я вас оскорбил, мадам? Полноте, вам нечего меня опасаться!

Я смотрела прямо на него, но он смело выдержал мой взгляд. Теперь лицо его побелело от странной решимости.

— Робин… что вы хотите сказать? Он колебался.

— Мадам, вам страшно… из-за недавних событий?

Я кивнула. Тоска окутывала меня, словно липкий туман.

Робин продолжал выпытывать, с неожиданной для его лет деликатностью:

— Вам страшно за королеву… поскольку гнев короля еще не остыл…

— Да! Да! — Я лихорадочно силилась унять дрожь в коленях. — Говорят, они строят козни против нее… против нас!..

— Верно! — Робин горько рассмеялся. — А король слушает Ризли и его присных. Однако верит он Сеймурам. Они — дядья принца, а значит — будут стоять за него до последнего, и король это знает. Вот почему отец примкнул к их партии! Он хочет взойти со встающим солнцем! А это солнце — граф Гертфорд!

Я увидела проблеск надежды.

— А может ли ваш лорд Гертфорд замолвить словечко за королеву? Или если бы вы попросили отца заступиться за королеву, воззвать к государевой милости…

— О, мадам… — Он словно проглотил что-то нестерпимо горькое. — Мадам, одумайтесь! Ужели лорд Гертфорд или мой добрый родитель шевельнут пальцем в защиту той, кто, быть может, уже осуждена на смерть как изменница и еретичка!

— Изменница? Добрая королева — изменница?

Высоко над нами в кроне деревьев резко и скорбно закричал грач. В голове у меня помутилось от страха и горя, словно саранча[22] уже вышла из кладезя бездны и проникла мне в мозг, и жалила, жалила…

Кто такой изменник?

Тот, кто совершил измену.

В чем провинилась моя мать?

Она изменила королю, мадам.

Я закричала не своим голосом:

— В чем ее измена?! Ведь нет никаких уличающих свидетельств!

Он вздохнул с той же горечью, с той же укоризной, потом поклонился — застенчиво, как при первой встрече в присутственном покое.

— Мадам, вам ли не знать, что гнев короля — сам по себе закон! И, стоит ему разгореться, всегда найдутся те, кто представит довольно «улик»!

— Мне ли не знать? Почему мне? Я смотрела на него в упор. Он молчал, но взгляд его был красноречивей любых слов. День выдался на редкость жаркий, однако у меня похолодели руки и губы. Что-то щелкало в голове, я не разбирала его слов.

Он оглянулся через плечо. Наши спутники приближались, Чертей следом за Ричардом Верноном, каждый стремился доскакать первым. В жемчужном воздухе отзывался их смех, от конского топота и гиканья всадников с деревьев над ними взмывали грачи.

Робин заговорил снова, слова тяжело падали с его губ: