Солдатские сказки - Дорофеев Александр - Страница 11

А вскоре превратился луг в топкое болото, зарос ржавой осокой. Земля под ногами хлюпала да всхлипывала. Кочки пыхтели и ворочались, ускользая. В самом воздухе — хворь и досада, точно в прифронтовом лазарете. По ночам блуждали бледные огни. Метались и дурно вопили какие-то тени. Воняло серой, и поднималось порой красное, как козий сарафан, зарево.

— Козёл скачет, — шептались тогда в Пустых Горшках и обходили болото стороною.

А Карап, бедняга, начал сохнуть. Куда подевались наливные бока? Худой, чёрный, как весенний грач. И кашлял, как целая воронья стая, — кар-кар-кар.

— Жрёт меня козёл заживо, — жаловался Карап. — Как — кар-кар-кар — басурмане великомученика. А всё за то, что в солдатчине никого не покалечил, не убил, верил в чистое да хорошее. Но зыбко — кар-кар — на этом свете! Где твердь земная, там уж болото! Своими руками — кар-кар — выкопали…

— Хватит каркать! — сердились мужики. — Докаркаешься! Дуй в дудку и помалкивай!

Да и правда — дуя в дудку, Карап не кашлял. Как-то легчало.

И вот оставил он коров, пошёл в музыканты — по свадьбам играть.

Однажды с тремя другими возвращался со свадьбы. Из Жиличей в Пустые Горшки. Повеселились, и хмель вёл кривыми дорожками.

Вдруг приметили — некто пятый увязался. Вертлявый, козловатый мужичонка.

— А пойдёмте-ка, братья! Тут ещё свадьбочка за углом! Только вас и дожидаются.

— Руки вялы, — засомневались музыканты. — Ноги куролесят. И в ушах музыки не слыхать…

— О! — обрадовался мужичонка. — Руки-ноги-уши! Всё при вас, чего и себе желаю!

И стало заметно, что у него ни рук, ни ног, ни ушей, ни, простите, носа — эдакая брюква на цыпочках. Но повлёк он музыкантов так живо, что опомниться не успели, как увидели большой белый дом. С колоннами и балконами. С большой вазой на крыше, где пританцовывал куст жасмина, и цветы его не сидели на месте, но беспокойно порхали, как бледные мотыльки.

Лакей — с виду фикус в расцвете сил — отворил широкие двери. Музыканты очутились в светлой зале.

Под люстрой, похожей на огромный торт со свечами, сверкал стол, за которым сидело множество народа. На столе был торт, копия люстры, а вокруг него тоже гости, но меньших размеров — то ли мыши, то ли хомяки, — и у каждого своё кресло.

Музыкантов усадили в уголке. Козловато-брюквенный мужичонка приосанился, оказавшись в красном камзоле и курчавой бороде.

— Сию минуту прибудет моя невеста Марго из Парижа! — объявил он. — Но мы начнём, не дожидаясь. Угощайтесь, гости дорогие!

Все, в том числе и музыканты, принялись выпивать и закусывать.

Морская свинка в бескозырке доставила поднос с запечённым кабаном и красное вино в невероятно длинных и кривых бутылках, подобных козлиным рогам.

Карап и рад бы закусить, но мешала дудка — как примёрзла к губе! И тихонько гугукала, будто остерегая. Он огляделся и увидел, что за столом-то сидят всё больше коровы — знакомое стадо в полном составе. Конечно, умытые, причёсанные, приодетые. Кое-кто в румянах, с накладными ресницами и яркой помадой на губах.

«Ну, бодёнушки, сильны! — подумал Карап. — Кнута на вас нету!»

— Графиня Марго! — прошелестел лакей-фикус, отворяя двери, — Прямиком из Парижу!

Карап, несколько удивлённый коровами, тут уж совершенно изумился. В зал вошла его родная бабушка Марфуша. Выглядела как никогда — в подвенечном платье, с чёрной косой, уложенной вокруг головы, статная и розовощёкая! Приятно поглядеть!

Одно смущало — бабушке Марфуше уже исполнилось девяносто, когда лет пять назад внезапно померла от свинки. И в Париже сроду не бывала!

Особенно эта брехня неприятно поразила Карапа. Помилуйте, люди добрые, какой Париж? Какая графиня?! Он даже плюнул сгоряча.

И тут же бузиновая дудка сама собой запела — как настоящая флейта.

Такой красоты музыка потекла, что все пустились в пляс.

Коровы, как дурные девки. Мыши с хомяками, фикус с морской свиной. Козёл в красном камзоле с бабушкой Марфушей.

— Вот так свадьбочка! — орал козёл, выкидывая коленца.

Его камзол обернулся сарафаном, а подол сметал гостей да гасил одну за другой свечи.

— Пустой горшок на полном! — рявкнул козёл на ухо Карапу, и всё разом померкло.

Очнулся Карап посреди болота — с дудкой в руке и кабаньим ухом во рту. Голова была так пуста, что позванивала. Приподнявшись, он увидел под собой горшок, полный золота. Между кочек в осоке оно сияло особенно отрадно.

Поодаль на холме стояли кучей самые верные Карапу коровы.

Ну, как поступил бы любой служивый, у которого хоть что-то в голове, хоть самая малость?

— Конечно, бодёнушки! Кабы нет! — ответил Карап, выплюнув ухо, — Золото — по карманам, по мешкам-мешочкам, в шляпу, в сапоги, да в Париж!

Он опрокинул горшок, и монеты, богато позвякивая, ныряли в трясину. Напоследок отсверкивали, как вспугнутая стайка золотых рыбок.

Горестно блея, лишённый человеческой речи, мелькнул стороною козёл в красном сарафане.

— Теперь полный горшок на пустом! — крикнул Карап, усаживаясь поудобнее.

Заиграл на дудке польку «Не годится с козлом водиться», и болото на глазах подсыхало, превращалось в прежний Карапов луг.

Один золотой оставил себе Карап — помянуть бабушку Марфушу. И то зря!

У мужиков пустогоршковцев лопаты да кирки ещё не затупились, острые. Чихать им на козла в сарафане, когда золото рядом, а горшки пустые.