Харбинский экспресс - Орлов Андрей Юрьевич - Страница 50

В этот момент раздался требовательный голос:

— Куда это вы собрались?!

Но недавний титулярный советник Сопов ничего не ответил генералу. Он твердо знал, что делать, имел на этот счет ясный план, и генерал Ртищев в этот проект совершенно не вписывался.

На самом деле план был простой. Что нужно, дабы пилот наверняка заметил терпящих бедствие? Правильно, дым! Тут много не требуется. Добраться до сопки повыше, забраться и запалить костер. Да веток набросать свежих, чтоб дым столбом до небес!

Так-то, ваше превосходительство. Это вам не Генштаб. По картам все воевать горазды. А попробуйте вот на деле… Как там в пословице?

«Гладко было на бумаге, да забыли про овраги…»

Вот именно что забыли. Сопов прибавил шагу.

— Постойте!.. — донеслось сзади.

Он оглянулся: генерал приложил ладонь к глазам козырьком и смотрел вслед.

«Сейчас, как же! Хватит, накомандовались. Беспорточная команда!»

Клавдий Симеонович усмехнулся и ускорил шаг. От счастливой догадки сил заметно прибавилось. Даже голова прошла. Он не задумывался, когда появится аэроплан и появится ли вообще. Идея, благодаря своей простоте, совершенно его захватила. И не только простоте — главное, это была ЕГО идея. Его! Вот в чем дело.

Впрочем, не стоит думать, будто Клавдий Симеонович был способен исключительно на простейшие умозаключения, это не так. Просто его догадка насчет костра была интуитивной — а как раз такой способностью и должен обладать хороший филер. Это, можно сказать, альфа и омега профессии. Сопов был очень умелым полицейским и привык доверять своей интуиции.

Однако он не учитывал ситуации. Его навыки годились для города — а в лесу работали иные законы.

Через час он почувствовал, что выдохся. Пора устроить привал. Тем более что имелась возможность совместить приятное с полезным: почитать дневник доктора. Выбрав удобное место, Сопов устроился поудобнее, развернул тетрадку и стал читать.

…и это уж было б лучше всего.

А пока остается только дневник. Если верить профессору Тарноруцкому (а можно ли ему не верить?), писание дневников есть не что иное, как маскированное душевное неблагополучие.

Прав уважаемый профессор. Не зря столько лет пестовал кафедру душевных болезней.

Мой дневник — единственный надежный собеседник. Бросить его выше моих сил. Не могу отказаться от этого удовольствия, пускай даже осуждаемого профессором Тарноруцким. Кроме того, опасно надеяться исключительно на память.

Итак: почему я в Маньчжурии?

Этому предшествовали два события. Первое — злополучный случай с женой полицейского надзирателя, когда моя медицинская сестра по ошибке (будем считать, что так) сделала ей смертельное впрыскивание digitalis. Второе — случай в монастыре. Это — главное. Однако по времени оно произошло двумя годами ранее, и теперь уже некоторые детали уходят из памяти. Надобно исправить, пока не поздно.

Было так: весной тринадцатого года, накануне Троицы, ко мне на квартиру приехал Н., университетский товарищ. Курс он окончил годом ранее и уже имел практику. А теперь вдруг заявился с приглашением. Объявил, что-де есть возможность попасть в обучение к доктору Кулдаеву.

Меня это не заинтересовало. Конечно, доктор Кулдаев — фигура в столице очень известная. И в значительной степени эксцентричная — один его особняк на Поклонной горе чего стоит. Насколько я слышал, недавно он воротился откуда-то с востока, кажется, из Маньчжурии. И привез с собой какие-то любопытные снадобья. Однако я был далек от восточных методик и полагал (несмотря на свой малый опыт, а, скорее, именно благодаря этому), что география во многом определяет медицинскую стратегию и тактику. То, что хорошо для аборигенов Тибета, никак не годится по отношению к европейцам. К тому же друзьями с Н. мы не были, скорее приятельствовали. Словом, я ответил отказом.

Слава Богу, Н. оказался человеком настойчивым.

Видя мое колебание, сообщил, что доктор Кулдаев завтрашним вечером (специально для «доверенных» молодых врачей) будет демонстрировать случай скоротечной чахотки в лазарете странноприимного дома при монастыре Святого Арефия. И при том свою собственную терапию, со значительным облегчением для больного.

Мне это показалось странным. Зачем же так далеко забрался многоуважаемый д-р Кулдаев? Ведь сей монастырь располагается в пригороде, в двух верстах от Мартышкина, в густом лесу.

Н. отвечал в том смысле, что у Кулдаева среди ортодоксальных лекарей много недоброжелателей, и что «особенные случаи» он предпочитает не афишировать, демонстрируя их в узком кругу. И для тех только, кто предполагает пройти у него курс. Который, к слову, стоит немалых денег — двести пятьдесят рублей.

Тут мне стало понятно, отчего Н. обратился ко мне, — у него, очевидно, не хватало средств. А я, благодаря моей тетушке Марии Амосовне, был в его глазах лицом состоятельным, и он надеялся заинтересовать меня, рассчитывая на ответную благодарность.

Надо сказать, он не обманулся.

В монастырь мы приехали последним поездом, около девяти вечера. Стоял июнь, в самом начале. Было совершенно светло. Разместились в монастырской гостинице. Демонстрация случая началась ближе к полуночи.

В одной из трех имевшихся в лазарете палат (самой большой) сдвинули койки, так, чтобы смогли разместиться приглашенные доктора. В центре оставили забранную чистым бельем кровать.

Потом двое послушников в рясах и белых халатах поверху вкатили каталку. На ней лежало человеческое существо, столь изможденное, что поначалу я затруднился определить пол. Человек этот был укутан простыней под самый подбородок. Он тяжело дышал, и от уголка рта на белую ткань сбегала кровяная полоска.

Следом быстрым шагом вошел доктор Кулдаев. В левой руке — блокнот с заложенным между страниц карандашом. Это человек невысокого роста, плотный, весьма энергичный. Лицо типично азиатское. Говорит негромко, порой с непривычными интонациями, и речь его очень привлекательна. Рядом с ним — женщина в форме сестры милосердия, в руках у нее металлический поднос, укрытый салфеткой.

Коротко поздоровавшись, д-р Кулдаев раскрыл блокнот и сразу стал читать:

— Больная Марья Спиридонова, сорока шести лет, без образования. Проживает в селе Мурзинке, в Санкт-Петербурге на сезонных работах. Болеет, со слов, восемь дней. Начало болезни острое. Лихорадка, одышка, озноб, боль в груди, кашель с гнойной мокротой. Объективно наблюдается притупление перкуторных тонов, цианоз, тахикардия. Диагноз: инфильтративный туберкулез легких, по типу так называемой скоротечной легочной чахотки. Наследственность отягощенная: отец и мать умерли в возрасте до пятидесяти лет, по всей видимости, также от легочного туберкулеза.

Тут доктор сделал паузу, окинул нас взглядом и принялся описывать ранее проводимое лечение, в котором не было ничего необычного.

Далее он сказал:

— Мною Мария Спиридонова была осмотрена утром. Отмечено стремительно прогрессирующее ухудшение. Проводимая терапия признана неэффективной.

Тут присутствующие врачи стали переглядываться.

Доктор это определенно заметил, но продолжал обыкновенным голосом:

— Мы намереваемся применить экстренную лекарственную терапию по методу доктора Кулдаева. Ввиду безнадежного состояния больной выбраны максимально допустимые дозы.

По его знаку послушники сноровисто и удивительно быстро переложили больную с каталки на кровать. Затем один поставил возле изголовья небольшой столик.

Ассистентка Кулдаева с заметной торжественностью пристроила на этом столике свой поднос. Отдернула с него салфетку. Под нею оказался медицинский бюкс. На нем — три шприца: на один, пять и десять миллилитров. Все были заполнены белой жидкостью, по цвету напоминавшей разведенное молоко. Но содержимое в каждом имело разную прозрачность: в маленьком шприце жидкость была едва окрашена, а в большом — почти белая.

Сестра чуть поправила бюкс и взглянула на Кулдаева. Я подумал, что пока все эти приготовления имеют явственный сценический нюанс.