Харбинский экспресс - Орлов Андрей Юрьевич - Страница 2

Владимир Ильич это тоже сообразил. У самой машины он задержался, спросил:

— Вы кто будете?

— Попова я, в больнице кастеляншей служу…

И тут же снова завела свою песню про отобранный хлеб.

— Отобрали? Кто отобрал? Заградотрядчики? Это они неправильно поступают. И мы на это строго укажем, — сказал предсовнаркома, грассируя сильнее обычного. — Однако продовольственные трудности временные. Скоро наладится подвоз продовольствия…

Левке стало скучно, он глянул по сторонам.

Вокруг машины собралась небольшая толпа, готовая, впрочем, в тот же миг расступиться, едва шофэр тронется с места. В тот момент, когда Ильич говорил про трудности, Левка заметил, как меж стоявшими вкруг «Тюрка-Мэри» людьми высунулась рука, сжимавшая небольшой пистолет. Рука была тонкой и, несомненно, женской. Наверное, потому в первую секунду пистолет, направленный в Ильича, показался Левке неопасным, словно бы ненастоящим.

Ужасно глупо!

Это продолжалось одну-две секунды, но и того хватило. В следующий миг Левка бы точно крикнул: «Берегись!» (своего оружия у него по инструкции не было), да только оказалось поздно.

Пистолет плюнул огнем, потом еще раз, еще.

Народ шарахнулся в стороны. Кругом завопили. Гиль вскочил с места и принялся палить наугад. Злополучная кастелянша заверещала, будто подстреленная (впоследствии оказалось, что так и было на деле).

Но Левка смотрел только на Владимира Ильича.

Предсовнаркома лежал, сбитый с ног выстрелами. По тому, как он упал, Левка сразу подумал: не жилец. Хотя, конечно, надежда еще была. Но когда подобрался ближе, заглянул раненому в лицо (Ильича к тому моменту перевернули, попытались поднять), вот тогда-то понял отчетливо: все, конец.

В романах пишут: лицо было искажено гримасою смерти. П о шло, конечно, однако все ж таки верно. У раненых насмертьбывает именно то выражение. И потому выходило, что делать тут Левке более нечего.

Надо было срочно рапортовать в ВЧК.

Левка заметался по заводской территории, ища, откуда бы позвонить. Заскочил в соседний цех, по железной лесенке взбежал на второй этаж, в контору. Надеялся, что по случаю митинга окажется пусто.

Однако в конторе (где в самом деле на столе у окна имелся телефонный аппарат) сидела неизвестная барышня в косынке и щелкала на бухгалтерских счетах.

Левка подумал было сунуть ей в нос мандат — из тех, что поосновательней, — но не стал. Вместо того выпучил глаза и крикнул с порога:

— Ильича застрелили!..

Далее произошло ожидаемое: барышня взвизгнула — и тут же улетела с места. Только каблучки простучали по лесенке.

Левка схватил трубку, крутанул ручку. У Дзержинского имелся особенный номер, который никто, кроме Левки, не знал. Во всяком случае, так говорил председатель ЧК. В экстренных случаях звонить следовало именно по нему.

Теперь случай настал — экстренней не бывает.

…Спустя пару минут Левка Шерер вернул трубку назад на рычаг. Медленно провел тыльной стороной ладони по лбу. Оказывается, он взмок, несмотря на погоду. Да к черту ее, погоду! Дело завертывалось такое, что только успевай поворачиваться.

Главная неожиданность: Дзержинского в Москве не было. Это Левка выяснил, сделав второй звонок — в секретариат ВЧК. А на первый звонок ему не ответили. Ну, оно и понятно.

Спрашивается, что теперь делать? Телеграфировать в Петроград? Таких инструкций ему не давали. Но и сидеть сложа руки тоже нельзя.

Оставалось одно: лететь теперь к Ильичу на квартиру и там продолжать наблюдение. На первый взгляд, задание почти невозможное — после стрельбы чужака и на пушечный выстрел не пустят. Но Левка знал, что как раз теперь-то и будет самая неразбериха. В которой, как известно, легче всего затеряться. К тому же за эти месяцы он всем намозолил глаза: показывал бумаги, входил в разговоры и вообще всячески демонстрировал, что он здесь человек не случайный. Правда, бумаги были разные, так что у людей Владимира Ильича не имелось общего представления, кто есть из себя Лева Шерер и чем, собственно, занимается. Да только между собой они сию тему определенно не обсуждали (без того хватало забот). Поэтому Левка не сомневался, что сумеет беспрепятственно пройти на квартиру. Ну, если уж только очень не повезет… Что вряд ли, потому что Левка Шерер был человеком везучим.

Лететь-то лететь, да только что он там станет делать? Ведь председатель Совнаркома теперь, скорее всего…

Однако додумывать эту мысль до конца Левка не стал. И без того на душе гадко. Потому что каждому дураку ясно: без Ильича власти их очень скоро будет конец. Ни Янкель Свердлов (как бы ни кичился и сколько б должностей ни хапал!), ни сам Феликс (да и прочие товарищи) ничегошеньки сделать не смогут.

«Вот и все…» — бормотал про себя Левка, катясь вниз от конторы.

Он кинулся к проходной, выскочил на улицу. Тут очень кстати подвернулся открытый автомобиль — с шофэром и седоком с портфелем. Левка завопил, замахал руками. Сунул ошалевшему шофэру в личность мандат и мигом ссадил пассажира. Тот так ничего и не понял — остался стоять, разинув рот и прижимая к животу свой тучный портфель. А Левка в сизых бензиновых клубах покатил вниз по Серпуховской.

Подъезжая к квартире, думал застать совершенную тризну. Стон и скрежет зубовный, как сказал кто-то из буржуазных поэтов. Оказалось — ничего подобного. Народ здесь толпился сосредоточенный, мрачный, однако же никаких слез вовсе не наблюдалось.

Соскочив с подножки мотора, Левка крикнул стоявшему возле подъезда караульному: «Жив?..» — и, не дожидаясь ответа, проскочил мимо. Как он и думал, его не остановили.

* * *

Левка и сам не мог разобраться, за кого ж его тут принимали. Но в кратчайшее время сделался нужен всем: бегал с бланками телеграмм, готовил строчки для первого бюллетеня и даже с черного хода таскал на кухню припасы — потому что народу в квартире собралось немало, и время от времени многие сюда выходили перекусить.

Кстати, и доктора тоже. Даже — в первую очередь.

Левка это мигом усвоил и потому устроился в малой прихожей: хоть и не видно тех, кто на кухне собирался, зато слышно все отменнейшим образом.

Главное заключалось вот в чем: Ильич до сих пор жив!

Ночью все очень переживали, полагали — вот-вот умрет. Левка слышал, как доктора переговаривались между собой. Сыпали на латыни (ничего понять невозможно), однако трое говорили по-человечески. Двоих из них Левка знал прежде: фамилия одного Обух, другого Винокуров. Третий был неизвестным. Впрочем, неважно.

И все, конечно, жутко серьезны. Оно и понятно: ведь лечить им предстояло заведомого покойника. Тут не зарадуешься.

«Два слепых ранения, — говорил Обух коллегам, покуривая у форточки. — Одно — в левое плечо, раздроблена кость. Пуля в теле, гематома огромнейшая. Вторая того хуже. Вошла под левой лопаткой, проникновение в полость груди. Думаю, левое легкое поражено. Несомненно, и кровоизлияние в плевру имеется. Пуля остановилась в шее, над правой ключицей…»

«Пульс?» — спросил кто-то.

«Сто четыре, — ответил Обух. — А сердечная деятельность весьма и весьма слаба. Холодный пот, и… общее состояние сомнительно».

При этих словах у Левки сердце упало. Значит, он не ошибся. Ильич умирает. От этой мысли даже голова закружилась, и слезный туман набежал на глаза.

Левка головой тряхнул, взял себя в руки. Распускаться теперь нельзя. Как бы там ни было, а он здесь не просто так пребывает — но с секретным заданием. Значит, нужно продолжать свою службу, чтоб потом было чем перед Феликсом отчитаться.

Дальше пошло еще хуже. Вскоре Левка услышал, что у Владимира Ильича подскочила температура, и он вроде как без сознания. И что стал задыхаться. Потом доктора принялись горячо обсуждать, надобна немедленная операция или же нет. При этом было очень заметно, что все они отчаянно трусят. Тоже вполне извинительно: за такого пациента спросят со всей строгостью. А кому охота? В общем, спорили-спорили, а потом доктор Обух (фамилия довольно пугающая для человека столь деликатной профессии) сказал, что считает: с операцией пока лучше повременить. Остальные сразу же с ним согласились.