Призрак Белой Дамы - Майклз Барбара - Страница 7

Фердинанд побледнел. Его длинные белые руки трепетали, как птицы, не осмеливаясь дотронуться до меня. Не понимая причину моего огорчения, он решил, что чем-то оскорбил меня, и, когда слезы немного утихли, я припомнила свой слабый итальянский достаточно для того, чтобы понять, что его попытки утешить меня своей нежностью выходят за рамки приличий: Сага… mio tesoro… belissima…[2]

Я выпрямилась. До этого я живописно опиралась на арфу, и, несмотря на то, что поза была прелестна, угол арфы больно врезался в мое тело.

— Не расстраивайтесь, — вздохнула я, — вы не виноваты. Я не знаю, что со мной, — наверное, это из-за того несчастного животного.

Я рассказала ему о медведе. Не думаю, что это была действительно причина моих слез, но я должна была что-нибудь сказать, чтобы успокоить его тревогу. Пока он слушал, его синие глаза наполнялись слезами. Он был очень чувствительным человеком.

— Вы — сама доброта, — воскликнул он, — сама нежность! Вести вас на такое зрелище! О, эти холодные, черствые англичане, они не в состоянии оценить такое сердце, как ваше. Не плачьте. — Его участие вызвало у меня новый поток слез. — О, не плачьте, cirissima[3]. Я не могу перенести ваших слез.

Мы оба заливались слезами, его увещание не подействовало. Наши глаза встретились, я увидела его сквозь влажную пелену, и что-то странное произошло внутри меня. Медленно я поднялась на ноги, медленно протянулись ко мне его тонкие белые руки. В следующую секунду мы оказались в объятиях друг друга.

Первый раз в жизни мужчина держал меня так близко. Я почувствовала слабость в коленях. Я не представляла себе, что это так приятно. Я приникла к нему…

В коридоре за закрытой дверью гостиной слуга уронил поднос. Мы отскочили друг от друга, как будто невидимые руки оттолкнули нас. Потрясенная шквалом самых противоречивых чувств, я дико уставилась не него. Мой прекрасный Фердинанд упал на колени.

— Встаньте, встаньте, я прошу вас, — воскликнула я в страшном волнении. — Что, если сюда войдут!

Фердинанд поднялся. Бросив на меня взгляд отчаяния, он рухнул на пианино, закрыв лицо руками. Из-под черного рукава его куртки до меня донесся приглушенный страданием и плотной тканью голос:

— О, что я наделал? Посметь дотронуться… — Он стоял неподвижно, как статуя отчаяния. — Я убью себя!

От слез его глаза стали больше и еще синее, он был одним из тех счастливых людей, у которых слезы не оставляют уродливых припухлостей или красноты. А я уже по опыту знала, что я не такая счастливица. Я внезапно почувствовала, что глаза у меня опухли. Это осознание и звуки, доносившиеся из холла, разрушили все эмоции, кроме страха.

— Пожалуйста, — пробормотала я, — не говорите так. Подумайте oбо мне!

— Ах! — Фердинанд выпрямился в полный рост и прижал руку к сердцу. Как красив он был! — Я ни о чем другом не думаю, это моя трагедия, мое отчаяние… Но я должен быть сильным. Я должен жить и терпеть эту боль. А вы, пожалеете ли вы хоть немного о несчастном учителе музыки, вы, которая проливает свои драгоценные слезы из жалости к бессловесному животному?

— О! — восторженно вздохнула я. Я подумала, что все это очень похоже на сцену из романа, одной из тех книг, которые тетя брала из библиотеки и категорически запрещала мне читать, но которыми я, конечно, зачитывалась, ибо тетя забывала их по всему дому.

Фердинанд переменил позу и стал еще грациознее.

— Я ухожу, — сказал он глубоким голосом. — Мои силы на исходе. Я больше не могу. Прощайте, дорогая!

Он шагнул к двери и, взявшись за ее ручку, обернулся. Глянул на меня долгим горящим взглядом — всхлип потряс все его существо — и вышел.

Я рухнула в ближайшее кресло.

В тот день у нас никого не было. Тетя приказала лечь пораньше перед завтрашним балом. Это было очень кстати, ибо я вряд ли могла бы произнести что-либо вразумительное. Мои мысли были заняты Фернандо (я решила называть его Фернандо, это звучало гораздо романтичнее). Тетя была слишком поглощена своими мыслями, чтобы заметить мое состояние. Она только раздраженно бросила: «Пропади ты пропадом», когда вместо газеты я подала ей веер и когда я, уйдя в мечты, предложила ей чашку ароматической смеси вместо чая. Я вспомнила тот восхитительный момент, когда его губы прикоснулись к моей щеке и скользнули к губам… По мне пробежала сладкая дрожь, и тетя подозрительно спросила, не простудилась ли я.

Когда я наконец-то осталась одна, мои мысли обрели не столь приятное направление. Я прекрасно понимала, что Наша Любовь — так я называла ее, с заглавных букв — безнадежна. Не надо было обладать богатым воображением, чтобы представить, каким станет тетино лицо, если она узнает, что произошло. Она выкатит глаза, побагровеет, с ней может случиться удар. «Нищий учитель музыки — и десять тысяч в год» — ненавистные мне слова.

Богатство ничего для меня не значило. С бескорыстным пылом юности я видела себя стряпающей (за свою жизнь я даже не вскипятила чашку воды) и гладящей рубашки мужу, — если бы я увидела утюг, я не поняла бы, что это такое. Я никогда не сталкивалась с бедностью и не замечала ее вокруг, и я не подозревала о том, как нелепа нарисованная в моем воображении картинка с увитыми виноградом домишками и вкусными ужинами. «Нет, — сказала я себе, — я смогу вынести бедность ради него, но я не могу обречь моего любимого на бедность ради меня». Я была несовершеннолетней. Мой опекун мог преследовать нас и разлучить при помощи того самого закона, которому мистер Бим так ревностно служил.

Я начинала видеть некоторый смысл в совете мистера Джонатана разобраться в своих финансовых делах. «Но из моей попытки разобраться ничего не выйдет, — думала я с отчаянием, — мистер Бим не потерпит такого вмешательства. Он такой же бессердечный и опытный человек, как и тетя». Моя любовь была обречена на безвременную смерть.

С мрачным удовольствием я подумала, что не смогу уснуть от слез, но заснула, едва опустила голову на подушку. Наутро я, к своему негодованию, не обнаружила следов трагической любви у себя на лице. Но после вчерашних слез я выглядела бледной и вялой, и тетя высказала мне свое негодование.

Уже в полдень тетя и моя горничная Мэри усердно трудились. Это был очень ответственный бал, тетя возлагала на него большие надежды и решила не пожалеть усилий для того, чтобы я выглядела самым лучшим образом. Я сидела за своим туалетным столиком, а эти двое крутились вокруг меня, как хищные птицы, болтая без умолку, причесывая и толкая меня.

— У тебя глаза, как у поросенка, — высказалась тетя со своим обычным тактом. — Мэри, принеси тот маленький пузырек с беладонной. И коробочку — ты знаешь какую — из запертого ящика шкафа.

Я тоже знала эту коробочку, в нашем доме о ней знали все. Каждый, кто видел тетин подозрительный румянец, мог догадаться, что он неестествен.

— Я не хочу краситься, — сказала я сердито. — И капель не надо. Миссис Браун говорит, что белладонна вредна для глаз.

— Сначала ты должна промыть их, чтобы уменьшился отек — сказала тетя, игнорируя мои возражения. — Что с тобой? Если бы я не знала тебя, я бы поклялась, что ты рыдала.

Мэри появилась с требуемыми предметами, и тетя обернулась, чтобы забрать их у нее. Они забыли, что передо мной зеркало, и я заметила взгляд, которым они обменялись. Тетя вопросительно подняла бровь, кивнув на меня, — Мэри пожала плечами. В это мгновение они выглядели как сестры, на лицах обеих выразилось подозрение.

Я внезапно поняла, что, хотя Мэри и была моей горничной, она больше была предана тете. Но до этого момента до меня не доходило, что она может быть тетиным шпионом. Раньше мне нечего было скрывать.

Это открытие повергло меня в состояние бессильного гнева, и я ничем не помогала, пока меня одевали и красили, как марионетку. Должно быть, я выглядела достаточно хорошо, ибо тетя ушла, чтобы одеться самой, приказав мне не садиться, не ложиться, не есть и вообще не делать ничего такого, чтобы не сделать ни единой складки. Когда мы выехали, я все еще негодовала. В темноте кареты я стерла всю краску, которую тетя наложила на мои щеки и губы.