Призрак Белой Дамы - Майклз Барбара - Страница 35

Должно быть, мы представляли собой забавную картину в те утренние часы, когда сидели бок о бок на скамейке за домиком Дженкинса: старик, весь сгорбленный и согнутый ревматизмом, с длинными седыми волосами вокруг морщинистого лица, и молодая светская женщина в мехах, кружевах и драгоценностях. Меня это мало трогало, я слишком занята была обучением. С помощью Дженкинса я стала понимать причины упадка этой деревни, типичной для сотен других по всей Англии.

Столетие назад каждая семья обрабатывала свою землю, а скот пасся на общем пастбище. Владение землей никогда не оспаривалось, потому что одни и те же семьи владели своими участками сотни лет. После принятия новых законов многим мелким фермерам оказалось не под силу огораживать заборами и осушать землю, как требовали законы, и те, у кого не было официальных прав на землю, а таких было огромное большинство, потеряли на нее право. Им оставалось только стоять в стороне и смотреть, как поля, которые их семьи возделывали в течение поколений, включали в угодья помещика, оставляя их ни с чем.

Дженкинс говорил о печальных последствиях «огораживания» — так называли этот процесс; но одно дело — слышать сухую статистику и совсем другое — видеть результаты: истощенные лица голодных детей и бессильный гнев их родителей. Исчезли старинные деревенские ремесла — вязание и ткачество, их вытеснили более дешевые фабричные изделия. Владельцы фабрик не желали нанимать здорового мужчину, когда можно было взять на работу меньше чем за полцены его десятилетнего сына. А для работы на станках не требовалась сила взрослого человека.

— Один закон для богатых и другой — для бедных, — сказал как-то Дженкинс. Теперь я знала, что это значит. Один свод законов лишал бедных их земель, другой устанавливал высокие налоги на ввозимое зерно, чтобы сохранить цены на отечественные сельскохозяйственные продукты. Но сельскохозяйственными угодьями теперь владели богатые, поэтому даже стоимость хлеба для бедняка контролировали те, кто украл его поля. Протестовать было также нельзя, ибо закон лишал безземельных права избирать и иметь представительство в парламенте.

Революция во Франции случилась не так уж давно. Мисс Плам с ужасом рассказывала об этих запятнанных кровью годах; вот так, подчеркивала она, иностранцы решали свои проблемы. Но, слушая Дженкинса и видя лица людей помоложе, собиравшихся вокруг него, я думала: «Сколько же французов испробовали более гуманные средства достижения справедливости, перед тем как взяться за пики и пойти убивать и жечь!»

Я удивлялась еще более своим собственным мыслям. В них тоже происходила революция.

Иногда, в более легкие минуты, Дженкинс потчевал меня местными легендами и историей. Его воспоминания о прошлом не были сухими выдержками из книг: это были рассказы очевидцев, передававшиеся из поколения в поколение. Возможно, в них были неточности, но им было не занимать яркости и образности. Жуть брала, когда, словно о живших вчера людях, он рассказывал об Уорвике Великом или внуке короля Иакова II. К моему удивлению, подтвердилось мнение миссис Эндрюс, что король Ричард остается здешним национальным героем и пренебрежительные отзывы в его адрес воспринимаются в этих краях весьма неодобрительно. Старый Дженкинс называл его Диконом и рассказывал о нем с такими подробностями, что я почти верила, что он, а не его дальний предок находился в ликующей толпе в тот день, когда юный король триумфально въезжал в Йорк.

— Они называли его Горбуном, — сказал сердито Дженкинс. — Ничего подобного, миледи. Он был худощав, что, правда то правда, и среднего роста, но прямой, как стрела, и хороший воин. Его светло-каштановые волосы спускались до плеч, у него были темные глаза, пронзительный взгляд, от которого трудно было скрыться лиходею. Но если вы ему нравились, он раскрывал вам свою широкую улыбку. Тогда его глаза светились добром, и он смеялся, поднимая одну бровь…

— Боже праведный! — воскликнула я. — Вы, должно быть, видели его сами, Дженкинс.

— Ну, мне рассказывал о нем мой дед, а ему — его дед, а тому — мать матери его матери, — объяснял Дженкинс. Это звучало так убедительно, что я даже не стала пересчитывать предков, чтобы убедиться в правильности его слов.

Дженкинс был слишком хорошо воспитан, чтобы критиковать семью мужа в моем присутствии, чего не скажешь о других жителях деревни. Без сомнения, они считали Клэров узурпаторами и тиранами и никогда не простили первому барону потворства в убийстве Дикона. Одна уважаемая, но зловредная дама, державшая под каблуком свою запуганную семью, сообщила мне, что проклятие Клэров связано ни больше ни меньше как с самим королем Диконом.

— Он всех их проклял, да, да, когда лежал на смертном ложе, — прошамкала она беззубым ртом. — Корень и ветвь, стебель и цвет, предатель Клэр и его последний из живых — сын.

После того как кто-то перевел это заклинание для меня, я не могла удержаться от восхищения поэтическим сплетением этих строк Меня оно не встревожило ничуть; как и те глупые россказни Фернандо о сговоре с дьяволом, проклятие Дикона казалось неправдоподобным. Мне казалось, в тот далекий день в Босворте у короля Дикона хватало других хлопот, чтобы попусту тратить силы на проклятие такого незначительного врага.

Благодаря отчасти моим частым поездкам в деревню я научилась ездить на лошади довольно сносно, хотя никогда не садилась на Султану без чувства некоторого опасения. Я никогда не делилась своими страхами с Клэром. Ему нравилась моя смелость, а мне не хотелось портить ему хорошее настроение, хотя его призывы гнать во весь опор и тому подобное вызывали у меня тайное чувство страха, не проходившее часами.

Когда он был дома, мы выезжали ежедневно, и он показал мне тропы через болото. Не зная их, всадник подвергал себя серьезным испытаниям: болото скрывало под своей кажущейся гладкой поверхностью трясины и тайные ловушки. Однажды днем мы ехали через узкую часть болота к Роулинсон-холлу. Роулинсоны были нашими ближайшими соседями — всего несколько миль напрямик через болото, хотя в объезд по дороге расстояние было большим. Мне не очень нравилась эта семья. Его тягу к неправильной грамматике и грязным выражениям сдерживало только подобострастное отношение к Клэру. Его тупость и дурное воспитание не шли ни в какое сравнение с моим старым приятелем в деревне! Однако даже этот визит имел свою прелесть, потому что мы ехали вдвоем с Клэром. Как часто, когда Клэр враждовал со мной, я мечтала о старых отношениях дружеского безразличия. Теперь, когда они восстановились, я поняла, что этого недостаточно. Тем не менее, мои чувства развивались. Когда я мечтала, как другие женщины, об объятиях Клэра и его поцелуях, дрожь, которая пробегала по мне, была не только от восторга. Я хотела любви, но боялась ее, и с течением времени двусмысленность моего положения становилась все невыносимее.

Письмо от тети — единственное известие, которое я получила от нее, заставило меня это понять. Я с трудом разбирала ее размашистый небрежный почерк и вздрагивала, читая ее откровенные замечания о жизни замужней женщины. Теперь, когда я была замужем, она дала волю своему язычку. Она поздравляла меня с тем, что я обрела «такого сильного здорового мужика» в качестве мужа, и удивлялась, почему до сих пор нет сообщений об ожидающемся наследнике.

«В этом только твоя вина, дорогая племянница, потому что, если верить слухам, Клэр уже доказал свои возможности в различных гостиницах и домах свиданий».

Я уже готова была выбросить с отвращением это дурно написанное послание, когда фраза из следующего абзаца привлекла мое внимание и заставила сильнее забиться мое сердце. «Наш молодой музыкальный друг» — так начиналась эта фраза, и последующие строки взволновали меня еще больше.

Какой-то незнакомец посетил квартиру моей тети — от дорогостоящего дома она отказалась, — чтобы навести справки о «нашем друге». Незнакомец представился частным поверенным, интересующимся музыкантом по просьбе клиента, но тетя потребовала доказательств его честных намерений. «Такую отвратную личность трудно себе представить, — писала тетя. — С такой плутовской ухмыляющейся физиономией, с волосами, словно приклеенными к голове, в лоснящейся одежде, он вряд ли мог вызвать у кого-либо доверие в качестве поверенного».