Дом на горе - Сергиенко Константин Константинович - Страница 25

Уж кто действительно любит Марию Оленеву, так это пудель Бернар. Она в лес или на речку, пудель за ней. Она с книгой в кресле-качалке, Бернар у ее ног. В ее присутствии он становится задумчивым и обходительным. А между тем я видел Бернара, когда он с самым разбойным видом гонял сьяновских кур.

Конечно, я не Бернар. Я не мог лежать у Машиных ног и рассказывать про достоинства Романа. Тем более, эта затея казалась глупой и бессмысленной. Но пришлось держать свое слово.

У Маши протяжная походка. И все движения медлительные, с притормаживанием, что ли, в одной точке. Например, она поднимается с кресла и вдруг замирает над ним, а потом, уж совсем распрямляется. Ощущение странное. Словно перед тобой идет кинолента, но на мгновение появляется стоп-кадр.

Такое же «замедление», но уже внутреннее иногда отражает ее лицо. Взгляд становится отсутствующим, брови слегка сдвигаются, как бы удерживая взгляд и возвращая его внутрь. В один из таких моментов я и начал неудачное воспевание Романа.

— Что? — сказала она, направив на меня свой отсутствующий, но в то же время утяжелившийся взор.

— Очень хорошо играет в теннис… — повторил я растерянно.

— Какой теннис? — спросила она.

— Он очень много читал, — сказал я уныло. — Вообще не встречал более способного человека.

— Я знаю, — сказала она, возвращаясь из мира своих раздумий. — Он очень хороший мальчик.

— Мальчик… — пробормотал я. — Он взрослее своих лет.

— Ничего в этом хорошего нет. — Маша нагнулась и сорвала кустик пунцовых лесных гвоздик, — Не спешите вырваться из мира детства.

— Я-то уж давно вырвался, — сказал я с тоской.

Она сорвала еще несколько гвоздик, выпрямилась и ровным голосом произнесла:

— Вы, может быть. А Роман еще нет.

Я стоял с потерянным видом. Вдруг она протянула мне гвоздики и сказала:

— Не печальтесь. У вас хорошие стихи.

Повернулась и ушла. Только ворох тяжелых черных волос, перехваченных волнистой белой заколкой, качнулся на бледно-голубом платье.

Большую часть времени мы обитали на даче вчетвером. Вернее, впятером, если прибавить Бернара. Взрослые наезжали хаотически, выгружали сумки с продуктами, устраивали шумный пикник, а на утро отправлялись восвояси.

Я заметил, что Корнеевы-старшие держатся отдельно. Николай Гаврилович привозил своих знакомых, Лидия Васильевна своих. Меж собой они были вежливы и доброжелательны. Николай Гаврилович хохотал и картинно обнимал Лидию Васильевну. Она выдерживала мгновенье, а потом устранялась из объятий и уходила заниматься хозяйством.

Только один раз я слышал, как они говорили. Мне не спалось. Я побродил по ночному лесу, а потом сел на скамеечке у глухого борта веранды. Кто-то вышел и зажег оранжевый абажур. По влажной траве поляны скользнул мягкий свет, но я оказался в тени. Скрипнуло кресло, зашуршала газета. Вышел второй человек и тоже сел в кресло. Они заговорили не сразу. Усталыми тихими голосами.

— Не спится.

— Да, душновато…

— А завтра опять в институт. Загонял машину. Что-то стучит, надо менять распредвал.

— Скажи Озерникову. Он тебе сделает.

— Да, Озерников… Ты бы, Лида, побыла на даче. Ведь утомилась. И молодежь тут одна.

— Какая дача? Еще не отснято четыре сюжета. Если уеду, все прахом пойдет. Никто у нас ничего не делает.

— Но так же нельзя, Лида! Ты и в прошлом году не отдыхала.

— Можно подумать, что ты отдыхал.

— Но ты же знаешь, все сроки с книгой пропущены. Редактор рыдает. У них же план и премия. Да и Паша работает медленно. Настоящий дятел. Сидит над страницей весь день, хотя там только выправить и переписать.

— Да, это тебе не Данилов…

Молчание.

— Вспомнила… Конечно, Данилов талантливый был человек. А Паша так, исполнитель.

— Неужели из-за того, что ты без Данилова, нужно тянуть столько лет?

— Лидочка, но у меня куча дел!

— И тем не менее говорят, что ты забросил научную работу.

— Кто это говорит?

— Слышала.

— Слушай больше. В прошлом году я напечатал три статьи.

— Все в соавторстве.

— А кто в нашем деле работает без соавторства?

— Николай, ты должен быстрее закончить книгу. Пора доказать, что не только Данилов, но и ты что-то значишь.

— А ты так не думаешь?

— Если б не думала, не стала бы заводить разговора.

— Последнее время ты меня во всем обвиняешь.

— Я давно тебя ни в чем не обвиняю.

— Что значит давно? На что ты намекаешь?

— Оставь, Николай.

— Ты до сих пор считаешь, что я виноват в смерти Данилова?

— С какой стати я должна так считать?

— У тебя литературные представления о жизни. Поговорили, рассорились, возбужденный Данилов вскочил в машину, погнал и разбился. А я виноват. Да, да, я знаю, что ты сейчас можешь сказать. Данилов, мол, приехал с ночевкой. Ночью он плохо водит, а ты, Корнеев, его не удержал. Я не мог удержать его, Лида! Хотя и старался. И уехал он вовсе не потому, что поспорил со мной. Да будет тебе известно, он ссорился с совершенно другим человеком. С той женщиной, которую привез к нам на дачу.

— Да, да, ты мне говорил…

— У этой женщины был ребенок. Данилов ее ужасно любил. Он доказывал, что ребенок его. А женщина отрицала.

— Женщине лучше знать, от кого ребенок.

— Так-то оно так. Но кто знает, что между ними происходило. Женщина способна на неожиданные поступки. Ты вспомни Сонечку Азагарову. Она ведь тоже запутала всех со своим дитятей. При этом отец был рядом и не собирался отказываться. А все почему? Да бог его знает почему! Кто-то обидел, кто-то не так сказал. Разве поймешь вас, женщин?

— Если быть внимательным, можно понять.

— А потом трагический случай. Никакой автомобилист на его месте бы не уцелел. Ведь самосвал выскочил на встречную полосу. Водитель просто заснул.

Молчание.

— А где же теперь ребенок?

— Бог его знает. У каких-то родственников.

— Да… Десять лет прошло…

— И пойми, Лида, я его за руки хватал! Но он отпихнул и полез в машину. А та уж внутри сидела. Лицо бледное, губы сжаты. Странная, странная дама. Что-то в ней было… значительное, влекущее. Неудивительно, что Данилов сходил с ума.

— И поплатился.

— Да и она… Судьба, Лида, судьба. Ничего уж тут не поделаешь. Вот завтра поеду, и…

— Перестань!

— А Паша, конечно… Куда ему… И ты, конечно, права, Лида, я стал не тот. Усталость, текучка…

Она не возразила. Воцарившееся после этого молчание показалось мне зловещим.

Мы купались в реке. Внезапно откуда-то снизу, из-под горизонта, навалились тучи. Огромный вирейский простор, весь в перелесках, оврагах и взгорках, сделался очень рельефным, как это бывает перед грозой. Скульптурные синие тучи выложили небо каменными клубами. Радуясь перемене погоды, как сумасшедший прыгал Бернар. Мы заспешили домой.

На взгорке, откуда открылся лихорадочно сверкающий окнами корнеевский дом, Юля приложила ладонь к глазам.

— Кто это? Гости!

По поляне расхаживали двое в светлых летних одеждах.

— Не наши, — сказал Роман.

— Машка! — закричала вдруг Юля. — Это же твой Атаров! Приехал все-таки!

На Машином лице ближе к скулам выступил темный румянец.

— Бежим! — крикнула Юля и кинулась вниз, бороздя ногами серебристую накипь кашки.

Маша не двинулась с места. Только спустя мгновение она медленно и как бы нехотя пошла за Юлей.

Бернар уже пулей летел к дому. Простор оглашал его звонкий лай.

Нет, это уж слишком. Второй свидетель. Он-то уж точно выведет меня на чистую воду. А, это ты, мальчик? Как было любезно с твоей стороны отыскать книгу про Моцарта и Сальери. Ты думал, она нужна Маше Оленевой? Нет, нет, нужна она мне. В меня, ведь ты знаешь, все влюблены. Не составляет исключения и Маша. Потому она так и старалась. Правда, и она является моей любимицей. Очень, очень способная девочка. Премило играет на скрипке. Сколько тебе лет, малыш? Четырнадцать зим? Что значит, зим? Ах, это для оригинальности. В таком случае мне двадцать восемь весен. Вдвое больше. Я статен, высок и талантлив. Я пищу статью про Моцарта и Сальери. А к тому же сочиняю музыку. Возможно, я сам будущий Моцарт. А ты кто такой? Не ты ли ограбил одного поэта-имажиниста? Это называется плагиат. Дело не столько подсудное, сколько стыдное. Что ты здесь делаешь, маленький плагиатор? Я, например, приехал проведать способную ученицу. Она очень, очень способная девочка…