Дом на горе - Сергиенко Константин Константинович - Страница 11

Продавец «Синикуба» встретил меня с обычной равнодушной приветливостью:

— А, мой юный друг! Давненько не виделись.

Он без конца попивал свой кофе. Казалось, что это не магазин книг, а кофейня. Причем кофейня для одного, окруженного множеством стеллажей с потрепанными корешками.

Я сел в свой угол и занялся каталогом, с волнением ожидая момента, когда хлопнет дверь училища и белая шапочка, поправленная легким движеньем руки, скользнёт под плетение мокрых веток, нависших над входом.

Сегодня нет на окне морозной гравюры, оно в подтеках весенней капели, и фигуры прохожих вдруг начинают струится в живой влаге, сразу перемещаясь в призрачный нереальный мир.

Но ее нет и нет. Я начал беспокоиться. Не пропустил ли. А вдруг она заболела, и я не увижу ее несколько дней. И совсем ужасное опасение посетило меня. За эту неделю она с родителями перебралась в другой город. И больше никогда, никогда…

Я встал и пошел на улицу. Спрятался за дерево близко от входа и стал ждать. От кого я прятался? Разве она помнит меня? Прошло полчаса. Солнце укрылось за тучи, сразу похолодало. Нет, зря я надел весеннее пальто. Впрочем, быть может око осеннее и даже летнее. И уж, во всяком случае, не для холодов. Оно внекалендарное, мое пальтецо, потертое, обносившееся, с расползшейся подкладкой и сквозными карманами.

Но зимнее еще хуже. Оно определенно сиротское.

Я отважился войти в вестибюль. Здесь было тепло и сиятельно. Пол сверкал. Стены сверкали. Сверкало зеркало. Сверкали глаза у бегущих. Кто нес скрипку, кто чехол с трубой или баяном.

Я выбрал укромное место рядом с экзотическим растением, обложенным мелкими камушками. Но времени слишком много. Быть может, она ушла раньше или не приходила вообще.

Мой взгляд привлекла афиша с крупными красными буквами КОНЦЕРТ. Я стал читать. «17 апреля в зале училища состоится концерт учащихся. Музыка эпохи барокко. В программе произведения А. Корелли, Д. Скарлатти, Ж.-М. Леклера, Ф. Верачини, Л. Клерамбо».

За моей спиной кто-то остановился, переговариваясь:

— Маш, ты что играешь?

— Леклера.

— Готова?

— Ой нет. Ужасно боюсь.

— Есть еще время.

Я похолодел. Не оборачиваясь, я вдруг узнал этот голос. «Мне нужно что-нибудь о Моцарте и Сальери… Ты, вероятно, имеешь в виду маленькую трагедию?.. Но когда придет продавец?»

Я съежился, окаменел, не в силах сдвинуться с места.

— Мне кажется, тебе нравится Александр Николаевич.

— А разве тебе не нравится?

— По-моему, он нравится всем. Корешкова просто в него влюблена, да и Глезер, по-моему.

— Все у тебя влюблены в Александра Николаевича.

— Конечно, все. И ты, Маш, влюблена.

— Ну, я пошла. До свидания.

— Маша, Маш! Еще я забыла сказать…

Звуки быстрых шагов. Они убегают.

Я повернулся и успел увидеть белую шапочку, подхваченную и унесенную на улицу округлым махом двери. И вновь, как тогда в магазине, меня достиг свежий; неповторимый запах, принадлежащий лишь ей одной.

«Мне нужно что-нибудь о Моцарте и Сальери, мальчик».

«Пожалуйста, возьмите эту большую книгу».

«Такую большую? Неужели здесь все про Моцарта и Сальери?»

«Да, все про них. И смею вам сказать, что здесь нет банальностей. Должно быть, вы полагаете, что либо Сальери отравил, как у Пушкина, либо это красивая легенда. Все было сложнее, уверяю вас. Знаете ли, что Сальери пытался убить себя, выкрикивая, что он отравил Моцарта. Он искромсал ножом себе горло. Его признали сумасшедшим. Да и не считайте Сальери простым завистником. В свои времена он был известным композитором и жил лучше Моцарта. Но он, без сомнения, понимал, что Моцарт гораздо выше его. Сальери разбирался в музыке. Представьте себе, как нужно было почитать Моцарта, чтобы забыть про свои успехи и стремиться к известности в качестве отравителя. Утвердиться рядом с ним в веках, стать самой ближней к нему фигурой! И он добился этого, хоть вовсе не подсыпал никому отравы.

«Откуда вы все так хорошо знаете?»

Устало: «Я сам написал этот труд. Взгляните на имя автора».

«Но сколько вам лет? Ведь вы еще не проходили «Маленькие трагедии»!

Скромно: «Лермонтов написал поэму «Демон» в четырнадцать лет. Да и Моцарт в эти годы создал ряд великих произведений».

«Уж не хотите ли вы сказать, что вы тоже гений?»

Спокойно: «Нет. Я лишь предлагаю нужную вам книгу».

— Друзья, — сказал я на срочном заседании братства. — Есть ценное предложение.

— Какое? — спросила Санька. — Опять добрый поступок?

— В нашей кассе почти четыре рубля. Плюс пять рублей личного капитала Голубовского. Я предлагаю на эту сумму купить Лялечке весенних цветов. На рынке уже есть розы.

Молчание.

— Вообще-то… — говорит Санька. — Это было бы клево.

Лупатов молчит.

— А почему розы? — недовольно говорит Голубовский. — Можно чего-нибудь и подешевле. Розы по два с полтиной штука.

— Как раз три.

Снова молчание.

— Давайте голосовать, — предлагаю я. — Кто за розы?

Девочки и я поднимаем руки.

— Кто против? Нет. Двое воздержались. Значит, придется покупать… Или как? — Я неуверенно смотрю на Лупатова.

— Что вылупился? — говорит он сухо. — Розы ваши меня не касаются. Поважней есть вопросы. Сегодня прием нового члена. Эй, Вдовиченко!

Топтавшийся вдали Вдовиченко неуверенно приближается к нам.

— Становись сюда, — говорит Лупатов, прокашливается. — Вдовиченко… Вдовиченко Владимир, ты присутствуешь на заседании «Братства независимых». Пока нас пятеро, но скоро будет в десять раз больше. Тебе предлагается вступить в братство. Суханов, расскажи о наших задачах.

Я сделал паузу для важности, а потом начал:

— Главная наша цель быть независимыми. Ни от кого не зависеть. Мы не признаем авторитетов, стараемся разобраться во всем сами. Мы поддерживаем друг друга, у нас все общее. Каждого брата защищают другие. Сейчас идет разработка Кодекса братства, после чего будет даваться клятва с подписью кровью…

После недолгого молчания Лупатов спросил:

— Ну что, вступаешь?

Вдовиченко опустил голову.

— Каждый делает посильные взносы, — добавил Голубовский. — Вступительный взнос два рубля.

— Обойдемся без взносов, — сказал Лупатов. — Так что, Вдовиченко?

— Я… — промямлил тот. — Я не могу…

— Да ты что? — изумился Голубовский. — Это большая честь, старик!

Вдовиченко тоскливо уставился в тускнеющую даль.

— Может, ты крови боишься? — тихо спросила Рая. — Но ведь пока мы не будем…

— Или Калошу? — презрительно сказал Лупатов.

— Да нет… — Вдовиченко совсем поник. — Я не могу…

— Упрашивать не станем, — медленно произнес Лупатов. — Уматывай. И не рассчитывай больше на мою защиту.

Вдовиченко продолжал стоять. По щекам его потекли слезы, он принялся поспешно вытирать их рукой.

— Уматывай! — яростно крикнул Лупатов.

Вдовиченко повернулся и, сгорбившись, пошел прочь. Все молчали.

— Не будет ему житья, — сказала Санька.

Снова молчанье.

— И последнее, — сказал Лупатов. Он вытащил из кармана листок бумаги. — Послание от Калоши. Найдено утром в моей тумбочке. Читаю: «ПРИГОВОР. Всем вам будет хана! Приговариваются. Лупатов — к смертной казни. Голубовский к штрафу в 50 рублей. Суханов — к штрафу в 50 рублей. Если не положите штраф через три дня за портрет Ньютона в физкабинете, будете есть дерьмо при всех в столовой. Всем вам хана! Мстители».

Опять молчание. Голубовский бормочет растерянно:

— Где же я возьму пятьдесят рублей?

Лебеди продолжали ночной полет. В стороне пронесся огромный лайнер, украшенный ровной строчкой иллюминаторов. Чуть раньше пилот лайнера заметил слабые черточки на экране радара. «Прямо по курсу, — сказал он, — Что бы это могло быть?» Они запросили землю. «Тоже видим, — ответили оттуда. — Предмет не опознан, временно измените курс. Попытайтесь сделать фотографию». Лайнер уклонился и направил в темноту окуляр ночного объектива. Щелкнули аппараты, выхватив из несущейся ночи встречный объект. Через несколько минут перед пилотами лежала влажная глянцевая карточка. — «Что там?» — спросил первый пилот. «Похоже, птицы», — с недоумением ответил второй. «Какие птицы на высоте в десять тысяч метров?» — «Не знаю, пять птиц». — «Но они шли на нас со скоростью вдвое большей, чем мы!» — «Но это птицы! — настаивал второй пилот. — Смотри, вот крылья, вот шея, клюв». — «Чепуха какая-то, — сказал первый пилот, — никто нам с тобой не поверит».