Серебряный Вихор - Майерс Джон Майерс - Страница 2

— Удрать? — переспросил он. Я подумал, что он прикидывается непонимающим, но в глазах его был искренний интерес. — Кто-нибудь вас преследовал?

— Нет, — возразил я, — просто разыгрались нервы. Но дело было не только в приступах раздражительности. Там, в Чикаго, я дошел до того состояния, когда обыденность кажется невыносимой. Если отняты все надежды, то размеренное существование способно взбесить.

Волна накрыла нас с головой, но мы не потеряли нить разговора.

— Нервы, — повторил Голиас, отфыркиваясь. — Какая нелепица! В Романии вам некогда будет сражаться с выдумками.

— Я слыхом не слыхивал ни о какой Романии, — отрезал я, как бы в отместку за то, что он ничего не знает о моей стране.

— Вот в этом-то и причина всех ваших бед! Кому знать лучше о моих бедах, как не мне самому? А этот суется не в свои дела.

— Что за ура-патриотизм! — одернул я Голиаса. — Можно подумать, на свете не найдется стран позначительней.

— Найдутся, конечно, — улыбнулся он, не замечая моего сарказма, — но, как говорилось у нас в Академии, после посещения Романии смело можно отправляться куда угодно, но до того, как побываешь там, лучше не трогаться с места.

Я не очень-то люблю бахвалиться былыми академическими достижениями, но тут… Нет, надо укоротить этого мнимого всезнайку!

— Болтовня подготовишек, — усмехнулся я, — школяры всегда воображают, что на их заведение указывает перст Божий. Выбросьте из головы эту чепуху. Если бы вы поучились в университете, вы бы смотрели на жизнь более широко.

Я думал его сокрушить, но он только взглянул на меня с удивлением.

— А вы учились в университете?

— Да, — небрежно проговорил я. — На полке в стенном шкафу, где-то между старыми шляпами, дохлыми мухами и забытыми теннисными мячами вы можете обнаружить документ, свидетельствующий о том, что Висконсинский университет присвоил мне ученую степень в области делового администрирования.

По тому, как Голиас взглянул на меня, я решил, что удар пришелся прямо в солнечное сплетение. Несколько раз он, будто осваивая непривычные слова, произнес:

— Деловой администратор… Деловой администратор…

— Вы это серьезно? — спросил он наконец.

— Конечно! — я вскинул было голову с надменным видом, но вода попала мне в глаза.

— Я был в числе первых, и…

Вдруг послышался крик морской птицы. Или же вопль о помощи?

— Кит, кит! Румпель на ветер!

Ошибки быть не могло. Взмыв на вершину волны, я вгляделся в даль. Люди истошно голосили — и в криках слышался смертельный ужас. С гребня волны я успел различить невдалеке парусник, едва заметный на фоне темнеющего небосклона. Из разрыва в тучах выбился закатный луч и выхватил суденышко из тьмы. Матросы натягивали канаты, и паруса полоскались на ветру. Затем наша мачта вновь скользнула в разверзшуюся бездну.

Когда мы снова взмыли на гребне, луч почти померк, но все еще озарял парусник. Корабль повернулся — и я понял, отчего так страшно кричали люди. На парусник нападал чудовищный кит, извергая изо рта водопады пены — подобно тому, как брызжет слюной бешеная собака. Из-за рассеянного света кит показался мне белым.

Снова падение и подъем. Время тянулось, как вечность. Через минуту сумрак над морем сгустился. Чудовище настигло корабль, врезалось в борт головой и пробило обшивку.

Когда волна вновь подняла нас, ни кита, ни судна не было видно. Из воды высунулась рука, в отчаянии простертая к небесам, и рассеянный луч, озарявший корабль, угас.

От потрясения я был не в силах и слова вымолвить. Я совсем позабыл о Голиасе, который тоже, наверное, наблюдал за сражением.

Немного погодя я услышал, как он присвистнул.

— Превосходно! Теперь все понятно.

— Куда уж понятней! — откликнулся я. — Неужели никому из этих бедолаг не удалось спастись?

— Возможно, кто-то один и спасся. Это обычное число. Но дело не в этом. Ясно, что мы не сбились с курса. Волны несут нас к цели.

Я позабыл, что мы были на грани ссоры. Теперь у меня появилось время над этим поразмыслить, но воспоминание о погибшем паруснике преследовало меня. Сгущавшийся мрак усиливал чувство безнадежности. Я впервые осознал, что такое смерть. Мысль о ней показалась мне невыносимой, и я покрепче привязал себя к мачте.

И все же, думал я, те, кто сразу утонул, куда счастливей нас. Они не сойдут с ума от одиночества, терзаемые стихиями. Мне уже мерещилось, как чайки выклевывают мне глаза — полубезумному, отравленному морской водой… Ах, набраться бы мужества и поплыть навстречу неминуемой гибели! Но я был слишком малодушен, чтобы оторваться от спасительной мачты. Хотя спасемся ли мы? Я презирал себя за то, что поддаюсь самообману.

Оптимизм моего спутника вызывал во мне жалость и недоумение. Ведь надо же так себя дурачить!

— А что случится, если мы собьемся с курса? — спросил я у него.

— Что случится с вами после того, как мы утонем, я не знаю. А мне придется где-нибудь начать сначала. Но мы на верном пути.

— Вам не трудно угодить, — сказал я почти примирительно, ибо убедился, что мой попутчик слегка помешан. Продолжать дискуссию было бесполезно.

Последние часы своей жизни я обречен провести в обществе безумца! Нелепейшее завершение всей моей несуразной жизни. Я был рад, когда совсем стемнело и черты лица Голиаса сделались неразличимы. С наступлением ночи он оставил меня в покое, и я без помехи мог предаться своему одиночеству.

Я и до того чувствовал, что зябну, но теперь продрог окончательно. Тьма была такая, что ни зги не видать. В кромешной мгле вода сливалась с небом. Целую ночь я провел во мраке, поглотившем стихии. Я страдал, но был уже не в состоянии осмыслить свои мучения. Наконец я задремал, просыпаясь, когда голова ударялась о мачту или когда в нос попадала вода. Не знаю, как долго длились эти муки. Наконец я пробудился, и мысли мои прояснились. Небо уже начинало светлеть.

Голиас претерпевал это чистилище уже вторую ночь. Однако глаза его не утратили живости, хотя он был бледен, как мертвец.

— Земля уже близко! — хрипло проговорил он.

— Не больше чем в миле, смею предположить? — Мне было трудно говорить. — Я не производил замеров.

— Я имею в виду сушу, — настаивал он, — порыв ветра принес запах земли. А вы не почувствовали?

Бредни полоумного повергли меня в уныние.

— И это был запах Романии?

Он усмехнулся, и моя неприязнь к нему усилилась.

— Вас трудно убедить, что умирать еще рано! Я счел ниже своего достоинства отвечать. Но он добился своего: с гребня каждой волны я пристально всматривался вдаль. Видимость улучшилась, однако горизонт впереди нас скрывала полоса тумана. Взглянув на Голиаса, я понял, что он заинтересовался тем же явлением. За нами алел ясный небосклон, но загадочная дымка на западе не исчезала.

Попутчик мой глубоко вздохнул и повернулся ко мне.

— Я и так не сомневался, — сказал он, — но теперь уверился окончательно. Вам не придется кормить рыб, А. Кларенс Шендон.

— Шендон — просто Шендон! — отрезал я. Мною овладевает ребяческое упрямство, когда мне доказывают, что я не прав — не важно, по какому поводу. — Мы еще не добрались туда, — кивнул я в сторону дымки, — возможно, что проплывем мимо или разобьемся о скалы.

— Скалы там попадаются, — согласился он. — Но я уже наплавался досыта. Интересно, где мы сейчас окажемся?

Сказав так, он вдруг запел. От неожиданности я вздрогнул. Голос его был громок, а песня показалась мне дикой и несуразной:

Романия — к тебе мой зов!

Знаю я, что вмещал Одрёрир.

Одрёрир хранился в тебе,

В тебе сберегался тайно.

Сберегаемый, был похищен;

Похищенный, был пролит;

Пролитый — мною подхвачен,

Подхваченный мною — роздан,

Розданным я продолжаю владеть.

Мои владенья — Романия:

К тебе обращаю мой зов —

Страна, неразлучная с тем, кто тебе предан.

Туман исчез, как если бы огромная рука приподняла завесу, за которой скрывался зеленый берег. Он был неподалеку, и нас несло прямо туда.