Жут - Май Карл Фридрих - Страница 25

Сняв с медведя шкуру, мы насадили одну из его передних лап на кол, послуживший нам вертелом. Лапа была такой огромной и жирной, что даже вчетвером мы сумели щедро утолить наш голод.

Спутники помогли мне соскоблить остатки мяса со шкуры, а потом мы старательно натерли ее медвежьими мозгом и жиром, а также золой, чтобы скатать ее так, чтобы легко можно было приторочить ее к седлу лошади.

Когда мы управились, вернулись могильщики и объявили, что могила готова. Они взяли труп, а мы последовали за ними.

Стоять у могилы человека – в любом случае дело серьезное. Делал ли он вам добро или причинял зло, все это отступает при мысли, что он предстал теперь пред Судьей, чей приговор когда-нибудь прозвучит и над нами. Тут исчезает ненависть, и умолкает месть. Думается лишь об одном-единственном слове – самом серьезном слове всех земных лексиконов: о вечности. Я не испытывал ничего, кроме сострадания к врагу, который умер такой мучительной смертью и покинул сей мир, так и не раскаявшись в своих грехах. Халеф тоже сказал:

– Простим ему все, что он нам сделал и что намеревался сделать. Я – правоверный сын Пророка, а ты – послушный приверженец своей веры. Мы не вправе ненавидеть мертвеца, мы лишь хотим оказать ему последнюю услугу и помолиться над его могилой.

При свете костра мы увидели пышные папоротники. Мы срезали их, чтобы украсить ими могилу. Опустив покойного вниз, мы укрыли его листьями папоротника. Потом Халеф спросил:

– Кто прочтет молитву? Ты, сиди?

– Нет, я не магометанин. Пусть помолятся его друзья!

– Мы не его друзья, – пояснил конакджи. – Мне все равно, прочтут ли суру смерти над его могилой или же нет. Мне совершенно все равно, будет ли читать ее магометанин или христианин. Сам я не умею читать молитвы. Нет у меня способностей на то, да и не знаю я Коран наизусть. Впрочем, Юнак еще меньше подходит для этого.

– Ладно, тогда я прочту молитву, – промолвил Халеф. – А ты, сиди, прочти суру «аль-Фатиха»[11], открывающую Коран. Ведь ее принято предпосылать любому поступку. Ты согласен?

– Так прочти ее, но только на языке Пророка. Покойный посещал святые места и пил воду Земзема. Быть может, его грешная душа обретет милость, если Аллах услышит слетевшие с твоих уст слова, произнесенные на том же наречии, на котором архангел Джибриль[12] беседовал с Пророком. Я не так хорошо, как ты, владею этим наречием. Давай же преклоним колени и прочтем молитвы!

Все опустились на колени возле разверстой могилы; их лица были обращены в сторону Мекки. Я один остался стоять. Я был готов исполнить волю этих людей, но мне претило читать «аль-Фатиху», преклонив колени. После того как я трижды поклонился, Халеф перечислил семь самых благородных черт Бога, а потом я начал читать молитву на своеобразном наречии курайшитов[13], соблюдая ритм оригинала.

В переводе с арабского сура «Открывающая книгу» звучала так:

Теперь Халеф начал читать молитву громким голосом, воздев сложенные руки:

Хаджи трижды поклонился и снова встал. Молитва окончилась. Мы доверили конакджи, торговцу углем и его жене право засыпать могилу землей, а сами направились домой, где и уселись у костра.

Мы снова вывели лошадей из сарая, чтобы они паслись на траве. Теперь можно было не опасаться медведя. Нам самим нужен был отдых. Дел у нас больше не осталось и, положив под головы седла, мы решили предаться сну. Впрочем, из осторожности один из нас стоял на страже. Каждый час этот часовой менялся. Мы не могли доверять троице, оставшейся у могилы.

Я же сперва обследовал свою ногу. Тщательно и аккуратно ощупав ее, я не почувствовал никакой боли. Конечно же, я отыскал ружье. Мы положили оружие рядом с собой, чтобы мгновенно им воспользоваться; мы улеглись и закрыли глаза.

Впрочем, нас еще раз разбудили. Хозяева вместе с конакджи пришли, чтобы отнести медведя домой. Тут у меня мелькнула одна мысль. Я снова поднялся и отрезал большой кусок жира, который американские охотники зовут bear-fat, «медвежье сало». Троица стояла рядом, не спрашивая меня, для чего я беру сало. Попутно я заметил, что на левой ноге торговца углем, – а он не носил ни башмаков, ни сапог – недоставало мизинца.

– У тебя лишь четыре пальца на левой ноге. Когда ты потерял пятый?

– Его переехало колесо моей груженой телеги. Палец расплющился; он висел на ноге, и пришлось его отрезать. Почему ты спрашиваешь об этом?

– Не без умысла. Я только что обратил внимание на твою ногу.

– Ты возьмешь еще мясо или мы можем его унести?

– Берите его; оно ваше.

Они поволокли тяжелую ношу. Мои спутники наблюдали за мной, и Халеф поинтересовался:

– Для чего ты взял жир, сиди? Нам ведь он не нужен.

– Быть может, он нам еще понадобится. Если мы попадем в пещеру Сокровищ, там будет очень темно.

– Ты и верно решил туда попасть?

– Пока не знаю. Если я проберусь туда, то жир пригодится мне для светильника.

– Так ведь нужен будет и фитиль. Там еще лежит тряпка, в которую была завернута колбаса. Мы можем начинить ее жиром и использовать как фитиль.

– Сделай это! Мне не хотелось бы снова дотрагиваться до этой вещицы.

– А я должен это делать?

– Да, ведь ты не убоишься этого, ибо с огромным аппетитом поедал все, что там было завернуто…

– Молчи, сиди! – поспешно крикнул он. – Я не хочу ничего слышать и выполню твою волю.

Он поднялся, завернул жир в лоскут и сунул его в сумку, притороченную к своему седлу.

Больше нам никто не мешал. Впрочем, уже через час мне пришлось подниматься, ведь по жребию я нес стражу вторым.

В доме еще горел свет. Я устал и, чтобы не заснуть, ходил взад и вперед. Невольно я подошел к двери. Я попробовал открыть ее и убедился, что она заперта. Из окон тянуло едким дымом и пахло жареным мясом. Я заглянул; верно, эта троица развела в комнате огонь и жарила медвежатину, хотя накануне вечером они съели огромную порцию конины. Мне хорошо было видно их. Они что-то живо обсуждали, отрезая один кусок мяса за другим. Разобрать их речи я не мог, поскольку они сидели в стороне от окна.

Впрочем, прямо над ними имелось еще одно окно – без стекла, естественно. Я пробрался туда и стал слушать. Из окна выбивался дым. Я достал носовой платок и, обмотав им рот и нос, закрыл глаза, а затем сунул голову подальше в окно. Меня не могли увидеть, потому что стена дома была толстой, а окно находилось высоко над головами людей.