Жут - Май Карл Фридрих - Страница 22

– Не думаю. Лошадь лежит в каких-то пятнадцати шагах от нас!

– Все же очертания медведя нам будут плохо видны, раз мы смотрим сверху вниз на темную землю. Если бы мы лежали внизу, то его тело четко вырисовывалось бы на фоне земли. Будь я один, я бы лежал прямо в траве.

– Ты ради меня взобрался сюда?

– Да, ради твоей безопасности.

– Ого! Если надо будет, я возьму медведя за хвост и потащу за собой на прогулку.

– Твоя дерзость меня беспокоит. Может статься, что медведь и впрямь отправится на прогулку, но Хаджи Халеф Омар очутится у него в глотке. Так что, не стреляй раньше меня! И давай помолчим! Пока мы болтаем, мы не заметим его приближения.

– Ты вообще его не заметишь, – промолвил Халеф. – Хищники обычно подкрадываются тихо. Правда, я не знаю, ведет ли себя медведь, как лев, который еще издали, гордо и бесстрашно, заявляет о своем приближении громким рыком.

– Нет, медведь вовсе не так прямодушен. Он ведет себя очень скрытно. Только когда он чем-то раздражен или ему пришла в голову странная блажь, он ворчливо или радостно рычит.

– Так он не умеет даже реветь?

– Нет, почему же, хотя его голосовые связки вовсе не предназначены, чтобы испускать те же звуки, что и лев. Когда медведь разъярен, он тоже пробует реветь, и звук этот тем ужаснее, что обычно не свойствен ему. Впрочем, та тихая ярость, с которой медведь в раздражении пускается мстить, делает его ужаснее иных рассвирепевших хищников. Надеюсь, сегодня мы такого не испытаем.

Наконец мы перестали разговаривать. Мы вслушивались в ночь. Легкий ветер шелестел над лесом. Эти звуки напоминали шум воды, падающей в отдалении. Мягкий шелест с одинаковой монотонностью доносился до нас. Легко было отличить от него любой чужеродный звук.

Наше терпение подвергалось тяжкому испытанию. Я нашел на ощупь часы; их стрелки подсказали мне, что настала полночь.

– Он вообще не придет, – шепнул Халеф. – Мы напрасно радовались. Я, пожалуй, никогда…

Он замер – издали донесся шум скатившегося камня. Мы напряженно прислушались.

– Сиди, там скатился камень, – шепнул хаджи. – Но это не медведь, иначе бы мы услышали шум нескольких упавших камней.

– О нет. Падение этого камня заставило его быть осторожнее. Правда, это может оказаться и другой зверь, но я думаю, что это медведь. Я непременно почую его запах, прежде чем увижу его.

– Разве такое возможно?

– Для человека искушенного, да. У диких зверей есть свой резкий запах; у медведя он, конечно, не такой сильный, как у льва, тигра и пантеры, но все равно я замечу его. Послушай-ка!

Справа будто хрустнула ветка. Зверь брел перелеском, спускаясь по крутому склону. Теперь я почуял его запах. Тот, кто видел хищников только в клетке, пожалуй, запомнил неизменный отвратительный запах, который они источают, – особенно крупные кошачьи звери. Однако на воле звери пахнут гораздо, гораздо сильнее. Резкий, едкий аромат, подобно запаху настоя из мелиссы[9], раздражает чувствительный нос; его легко уловить издали, если есть хоть какой-то навык. Этот «дикий» аромат доносился сейчас до меня.

– Ты его чуешь? – шепнул я Халефу.

– Нет, – ответил он, старательно принюхиваясь то вправо, то влево.

– Он идет, я его уже чую.

– Твой нос надежнее моего. Ага, теперь мы его поприветствуем так, что он изумится.

Халеф взвел курки ружья.

– Никакой спешки! – предостерег я. – Ты обязан стрелять лишь после меня, понимаешь? Если ты не послушаешься, ты крепко меня прогневишь. Ты же можешь вспугнуть зверя.

Он не ответил, но я слышал его дыхание. Хаджи лишился покоя – им овладел охотничий азарт.

Сейчас мы улавливали тихое ворчание, словно где-то рядом мурлыкал кот; тут же мы заметили, как огромный, темный предмет приблизился к останкам лошади.

– Это он, это он? – стал нашептывать прямо мне в ухо Халеф.

Его дыхание участилось.

– Да, это он.

– Так стреляй! Стреляй же, наконец!

– Терпение. Похоже, ты дрожишь?

– Да, господин, меня всего охватило какое-то волнение, такое необычное. Да, признаюсь тебе, я дрожу, но не от страха.

– Я понимаю; я ведь знаю тебя.

– Так стреляй же, наконец, стреляй, а потом моя очередь!

– Возьми себя в руки, малыш! Я не выстрелю, пока не сумею нормально прицелиться. У нас есть время. Медведь ест добычу вовсе не так, как лев. Он – лакомка и пожирает свою трапезу, устроившись поудобнее. Он выбирает кусок, который кажется ему самым вкусным, а менее аппетитные части отодвигает в сторону, чтобы приняться за них позже. Этот тип может, наверное, часами просиживать над добычей, чтобы не испортить себе желудок куском, перехваченным наспех. Потом он побредет налево, к воде, дабы как следует напиться, и только тогда отправится в логово.

– Но мы не можем ждать несколько часов!

– Я тоже не собираюсь столько сидеть здесь. Я лишь дождусь, пока он выпрямится. Он любит приосаниться за обедом. В перерывах между порциями он встает на задние лапы, а передними очищает морду. Тогда мы разглядим его лучше, чем сейчас. До этого просто невозможно стрелять в него: мы не отличим медведя ни от туши лошади, ни от земли.

– О нет, о нет! Я его вижу очень хорошо; я могу выстрелить.

Он беспокойно заерзал, а потом даже приложил ружье к щеке.

– Убери ружье, – шепнул я ему с раздражением.

Он опустил ружье, но так разволновался, что не мог ни минуты спокойно лежать; если бы камень, на котором мы расположились, не порос мхом, Халеф наверняка бы выдал наше присутствие.

Казалось, медведю очень нравилась его трапеза. Он чмокал и чавкал, как плохо воспитанный ребенок, склонившийся над миской супа. Конечно, упрекнуть в таком беспардонном поведении можно не только детей. Стоит лишь присесть за table d'hote[10] на каком-нибудь постоялом дворе, как тут же услышишь в избытке чавкающих и чмокающих медведей.

Медведь и впрямь был гурманом. Время от времени, развлечения ради, он разгрызал какую-нибудь трубчатую кость, и мы отчетливо слышали, как он потягивал оттуда костный мозг.

Теперь наступила пауза. Медведь привольно заурчал и лапой стукнул по туше – наверняка, чтобы проверить на ощупь, все ли куски хороши. Потом он выпрямился.

Когда медведь выпрямляется во время трапезы, индеец говорит: «Он прислушивается к своему брюху». В этот момент удобнее всего стрелять в медведя. Я прицелился.

Теперь фигура зверя была отчетливо видна. Медведь казался сущим богатырем. Если бы социальный прогресс зашел необычайно далеко, то Топтыгин вполне мог бы стать почетным членом какого-нибудь атлетического клуба. Однако, как бы отчетливо медведь ни рисовался перед нами, я вновь отложил ружье.

– Аллах, Аллах! Стреляй же, стреляй! – Халеф кричал на меня уже вполголоса.

– Тихо, тихо! Он же слышит тебя!

– Но почему ты не стреляешь?

– Ты разве не видишь, что он повернулся к нам спиной?

– Что в этом плохого?

– Выстрел будет не совсем точным. Медведь поглядывает в сторону дома. Неужели он почуял наших лошадей? Очень даже может быть. Вот он отвернулся от еды. Это скверно. Надо подождать, пока он снова не повернется к нам; тогда… гром и молния! Что ты задумал!

Я был разгневан и прокричал во весь голос. Хаджи не сдержал свой пыл; он стремительно прицелился, так что я не сумел помешать ему, и выстрелил. Тотчас, совершенно бессмысленно, он послал вдогонку вторую пулю, хотя медведь, только что стоявший перед нами, уже скрылся.

Не обращая внимание на вспышку моего гнева, малыш подпрыгнул и, размахивая ружьем, прокричал:

– Победа, триумф, он мертв, он повержен!

Я потянулся, схватил его за пояс и рывком усадил его.

– Помолчи же, раскаркался как ворона! Ты вспугнул медведя.

– Вспугнул? – воскликнул он, пытаясь освободиться от моей цепкой хватки. – Я его сразил, он побежден. Я вижу, он там лежит.

Насильно вырвавшись от меня, он подпрыгнул и прокричал во всю мощь своего голоса: