Жут - Май Карл Фридрих - Страница 12

– Ну что? – спросил он не дождавшись моего ответа. – Ты выполнишь мою просьбу, сиди, или я вправе усомниться в этом?

– Нет, Халеф. Раз в твоем чреве бушует дракон Иштах, оного же зовут Аппетитом, то мне, ибо я твой друг, подобает избавить тебя от этой беды. Не вечно же тебе терпеть муки, которые он уготовил! Так что, я поговорю с хозяйкой.

– Сделай это, ну сделай это! Ведь сказано же, что Аллах тысячекратно воздаст за любое благо, сделанное одним человеком другому.

– Ты думаешь, что Аллах тысячу раз наградит меня за то, что я куплю тебе свинину.

– Да, ведь он же не велел Пророку запретить вкус этого яства и, стало быть, будет лишь рад тому, что я воздам подобающую честь этой невинной твари.

– Но я не верю, что свинья полагает великой честью превратиться в колбасу или ветчину.

– Это же ей предопределено, и каждая тварь, что свершает определенное ей, достойна хвалы. Пророк говорит, что смерть – это счастье, так что быть заколотой для свиньи – лучшее, к чему подобает стремиться. Теперь ступай к хозяйке; только не показывай остальным, что ты несешь. Я вернусь к ним с той стороны дома, ведь им вообще ненадобно знать, что мы здесь беседовали с тобой.

Он ушел. Я увидел, что с задней стороны дома тоже имелась дверь и заглянул туда.

До сих пор мне казалось, что хозяйка находится дома одна. Поэтому я удивился, услышав чей-то разговор. Я замер и стал прислушиваться. С женщиной беседовал хозяин конака, правда, она говорила на своем диалекте, но старалась быть понятной, что было, конечно, мне на руку.

– Значит, они сюда заходили, – промолвил он. – Они тебе не говорили, что мы тоже сюда приедем?

– Говорили, но они не думали, что ты тоже прибудешь с ними. Они рассказывали, что твои спутники – очень злые люди. Я даже им пить ничего не хотела давать.

– Это было твоей ошибкой. Наоборот, ты должна быть с ними очень приветливой, это ведь такие опасные люди; не показывай им виду, что ты раскусила их. Кстати, мне не передавали ничего?

– Да. Тебе нельзя здесь ночевать, даже если поздно приедешь сюда. Поезжай с ними быстрее к Юнаку.

– Он будет дома?

– Да. Он был здесь позавчера и рассказал, что какое-то время побудет дома.

– Всадники все себя хорошо чувствовали?

– Нет. Старик с перебитой рукой постоянно стонал. С него сняли повязку, чтобы остудить руку водой. Когда его снова усадили в седло, он дрожал и пошатывался. С этими чужаками ты надолго останешься здесь?

– Мы сейчас же отправимся в путь. Им нечего знать, что мы с тобой говорили о всадниках и Юнаке.

Я услышал, как он удалился, а затем на минутку вышел из дома, чтобы хозяйка не догадалась, что я подслушал ее разговор.

Кто был этот Юнак? Имя у него сербское и означает «герой»; здесь бытуют такие имена. Наверное, имелся в виду торговец углем – тот, что берет уголь у Шарки и развозит его по домам!

Когда я, громко ступая, снова вошел в дом, навстречу мне вышла хозяйка, и я поведал ей свое желание. Она готова была его выполнить, но только поинтересовалась, недоверчиво глядя на меня:

– А деньги у тебя есть, господин? Дарить я ничего не дарю.

– У меня есть деньги.

– И ты мне заплатишь?

– Естественно!

– Это вовсе не так естественно, как полагаешь. Я христианка и могу есть это мясо. Я могу продавать его другим христианам, но если я отпущу его мусульманину, то вместо денег удостоюсь лишь наказания.

– Я не магометанин, а христианин.

– И все же ты такой плох…

Она осеклась. Наверное, она хотела сказать «плохой человек», но вовремя одумалась и добавила:

– Попробую поверить тебе. Так что идем! Я отрежу тебе сколько хочешь.

Я взял примерно три четверти кило колбасы и целый круг ветчины, весивший почти полкило. Она потребовала за это пять пиастров, то есть примерно девяносто пфеннигов. Когда я дал ей на три пиастра больше, она изумленно посмотрела на меня.

– Это что, все мне? – спросила она, сомневаясь.

– Да. За это я попрошу у тебя что-нибудь, во что можно завернуть эти продукты.

– Да, а что ж тебе дать? Разве только бумагу?

– Она годится лучше всего, только не надо брать грязную бумагу.

– Грязной тут нет, потому что вообще бумаги у нас нет. Где тут в деревне найдешь хоть листок бумаги? Я дам тебе что-нибудь другое. Вот тут лежит рубашка моего мужа; он ее больше не носит. Оторву-ка я от нее кусок.

Она потянулась в угол, где лежал всякий хлам, и вытащила оттуда вещицу, что выглядела как тряпка, которой долгие годы протирали закопченные колпаки керосиновых ламп и грязные горшки. Она оторвала от нее клочок, завернула колбасу и ветчину и протянула мне этот «пакет» со словами:

– Возьми-ка и угощайся. Во всей округе меня знают, как самую искусную коптильщицу окороков. Тебе редко когда доводилось есть такие вкусные вещи.

– Верю тебе, – ответил я вежливо. – Все, что я вижу здесь, пахнет и выглядит как солонина, да и ты сама такая аппетитная, словно тебя держали в рассоле вместе с ветчиной, а потом повесили в дымовой трубе. Завидую твоему спутнику жизни.

– О господи, не говори слишком много! – польщенно промолвила она. – В округе есть люди покрасивее, чем я.

– Все же, прощаясь с тобой, думаю, что охотно буду тебя вспоминать. Да будет жизнь твоя такой же благоухающей и блестящей, как шкурка твоей ветчины!

Когда я снова вышел, то поспешил избавиться от свертка, сунув его в седельную сумку Халефа. Никто, кроме хаджи, не заметил этого. Остальные поглядывали на жителей деревни, с любопытством сновавших мимо них.

Человек, вскочивший при нашем приближении и с криком умчавшийся прочь, стоял с каким-то другим человеком, который выглядел вполне достойно. Оба энергично разговаривали друг с другом. Как только я счастливо спрятал съестное, первый из них подошел к конакджи, нашему проводнику, и начал с ним тихо, но очень живо говорить о чем-то. Потом он обратился ко мне, при этом острием сабли он уперся в землю, крепко схватился за ее эфес и, посматривая как паша, спросил:

– Ты чужеземец?

– Да, – любезно ответил я.

– И проедешь через нашу деревню?

– Намереваюсь, – сказал я еще приветливее.

– Ты знаешь свой долг?

– Что ты имеешь в виду?

Это прозвучало почти задушевно. Человек этот казался мне забавным. Но чем приветливее я был с ним, тем мрачнее становилось его лицо. Он с трудом сохранял выдержку.

– Тебе нужно уплатить пошлину, – пояснил он мне.

– Налог? Какой же это?

– Любой чужеземец, минующий нашу деревню, обязан платить пошлину.

– Почему? Разве чужеземцы причиняют ущерб, который обязаны возместить?

– Нечего тебе спрашивать! Плати!

– Сколько же?

– За каждого человека по два пиастра. Вас, чужаков, четверо, ведь конакджи можно не считать, потому что он наш знакомый и вырос в этой стране; ты же, как мне говорили, вожак этих людей и, значит, заплатишь восемь пиастров.

– Так скажи-ка мне, кто ты такой!

– Я генерал-аншеф службы общественной безопасности этой деревни.

– Тогда ты, конечно, человек видный. Но как быть, если я откажусь платить?

– Тогда я опишу ваше имущество.

– Но кто отдал приказ взимать с любого чужеземца пошлину?

– Я и киаджи.

– Он тоже здесь?

– Да, он стоит там.

Он указал на того самого важного человека, с которым недавно беседовал; тот выжидающе глядел на меня.

– Позови-ка его! – приказал я.

– Для чего? Как я говорю, так должно быть и немедленно, иначе…

Он угрожающе двинул саблей.

– Тихо! – ответил я ему. – Ты мне очень нравишься, ведь у тебя тот же принцип, что и у меня: как я скажу, так и должно быть. Я не плачу пошлину.

– Тогда мы возьмем из твоих вещей столько, чтобы быть в расчете!

– Трудновато вам будет!

– Ого! Мы узнали, кто вы. Если вы не покоритесь, мы отхлещем вас плеткой!

– Держи свой язык за зубами, ведь я привык, чтобы со мной обращались почтительно и с уважением. Пошлину я не плачу; но я вижу, что ты человек бедный и, по своей доброте, дарю тебе два пиастра!