Виннету - Май Карл Фридрих - Страница 44

— Какие же вы, мужчины, упрямые! Я с радостью передала бы тебе прощение Виннету…

— Я не нуждаюсь в прощении, потому что ни в чем не виноват. Я прошу тебя об одном одолжении.

— О каком?

— Если еще раз увидишь Сэма Хокенса, скажи ему: нас освободят, как только я выздоровею.

— Твои надежды не сбудутся!

— Это не надежды, а твердая уверенность, увидишь!

Я говорил с такой убежденностью, что Ншо-Чи прекратила спор и ушла.

Я знал, что моя тюрьма находилась поблизости от реки Пекос. Поскольку через дверной проем комнаты виднелась довольно близко отвесная скала, я сделал вывод, что пуэбло построено в одной из долин над притоком Пекос, ибо долина самой Пекос была наверняка намного шире. Очень хотелось посмотреть и на долину, и на пуэбло, о которых до сих пор я только читал, но об этом пока нечего было и думать. Во-первых, я был еще очень слаб и не мог ходить, а во-вторых, даже если бы я поднялся с постели, все равно мне не разрешили бы выйти из комнаты.

Стало темнеть. В помещение вошла старуха, неся лампу из высушенной тыквы, и уселась в углу. В ее обязанности входил уход за мной и прочие работы, тогда как Ншо-Чи играла роль хозяйки дома.

Свет лампы не помешал мне заснуть глубоким, здоровым сном. Наутро я почувствовал себя значительно лучше. Днем я, как обычно, получил шестиразовое питание — знакомый уже крепкий бульон с кукурузной мукой, пищу легкую и питательную. Похлебкой меня кормили до тех пор, пока я не обрел способность жевать и глотать твердую пищу, главным образом мясо.

Здоровье мое улучшалось с каждым днем. Тело набирало силу. Опухоль во рту постепенно спадала. Ншо-Чи вела себя неизменно дружелюбно и внимательно, хотя я видел, что ее тревожила мысль о неизбежности моей казни. Порой я ловил на себе ее взгляд, полный сочувствия и немого вопроса. Нет, она определенно жалела меня, напрасно я думал, что она бессердечна. Как-то я спросил, можно ли мне выйти из моей тюрьмы, вход в которую всегда открыт. Нет, ответила она, нельзя, и пояснила, что днем и ночью у входа сидят два воина, которые и впредь будут стеречь меня, и что исключительно из-за слабости меня до сих пор не связали. В скором времени меня лишат и этой маленькой толики свободы.

Разговор заставил меня задуматься о собственном будущем. Правда, я рассчитывал на впечатление, которое произведет прядь волос Виннету, но ведь всякое могло случиться, и тогда мне оставалось надеяться исключительно на свою силу. Значит, надо потихоньку, незаметно упражняться. Но как?

Теперь, когда здоровье мое окрепло, я почти все время проводил, расхаживая по комнате или сидя на медвежьей шкуре. И вот в один прекрасный день я пожаловался своей милой тюремщице на то, что сидеть на медвежьей шкуре неудобно — очень низко, я, мол, привык сидеть на стульях. Нельзя ли мне принести хоть какой-нибудь камень побольше, который заменит стул? Мою просьбу она передала Виннету, и я получил в свое распоряжение несколько камней разной величины, причем самый большой из них весил не меньше центнера. Теперь всякий раз, оставаясь один, я упражнялся с этими камнями и вскоре мог уже несколько раз подряд выжимать большой камень. Я чувствовал, как с каждым днем в меня вливаются новые силы, и недели через три стал таким же крепким, как и до болезни. В присутствии женщин, однако, я притворялся по-прежнему слабым и не совсем здоровым.

В своей каменной темнице я жил уже шесть недель и не знал, что происходит на воле. Во всяком случае, Ншо-Чи ничего не говорила о пленных кайова, из чего я сделал вывод, что они до сих пор находились в плену, что выглядело странным, ибо прокормить двести человек апачам было не так-то легко, да и сами кайова горели желанием скорее очутиться на свободе. Видимо, индейцы никак не могли договориться об условиях выкупа, а значит, побежденным придется платить за каждый лишний день, проведенный в плену.

В одно прекрасное солнечное осеннее утро в комнату вошла Ншо-Чи с завтраком для меня и села рядом с моей постелью. Обычно она оставляла еду и уходила. В то утро ее глаза смотрели на меня с жалостью, как-то подозрительно блестели. Девушка крепилась, но предательская слеза скатилась по румяной щеке.

— Ты плачешь? — спросил я.

— Сегодня грустный день.

— Что случилось?

— Кайова выходят на свободу. Ночью прибыли их гонцы с выкупом.

— И из-за этого ты плачешь? Радоваться надо!

— Ты не знаешь, что говоришь. В честь ухода кайова ты со своими белыми братьями умрешь у столба.

Я давно ожидал этого известия и все-таки весь похолодел. Значит, сегодня решающий день, может быть, последний в моей жизни! Что меня ждет? Ншо-Чи не сводила с меня глаз. Я сохранял безразличный вид и невозмутимо завтракал, а когда закончил, спокойно вручил ей посуду. Ншо-Чи, взяв пустую миску, поднялась и медленно пошла к выходу. На пороге девушка остановилась, обернулась и, протянув мне руку, произнесла сквозь слезы:

— Говорю с тобой последний раз. Прощай! Ты храбрый и сильный, тебя недаром зовут Разящая Рука. Ншо-Чи скорбит о твоей смерти, но душа ее обрадуется, если муки не заставят тебя стонать. Доставь мне радость и умри достойно!

Сказав это, девушка выбежала из комнаты. Я встал у входа, чтобы поглядеть ей вслед, но на меня сразу же нацелились два ружья — воины охраны были бдительны. Еще шаг — и я погиб бы от пули или, в лучшем случае, был бы ранен. Впрочем, я давно понял, что о побеге и речи быть не могло. К тому же я совершенно не знал район реки Пекос.

Итак, все произойдет сегодня. Что делать? Скорее всего, спокойно ждать развития событий и уповать на спасительную прядь волос. Взгляд, брошенный за дверь, окончательно убедил меня, что побег совершенно невозможен. Я уже говорил, что мне приходилось читать об индейских пуэбло, но ни одного из них я никогда не видел. Пуэбло — это своего рода крепость из камня. Обычно их строят в глубоких горных расщелинах, вознося несколько этажей, причем каждый из последующих сдвинут назад и образует террасу, основанием которой служит крыша предыдущего этажа. В целом постройка представляет собой ступенчатую пирамиду, ступени которой все глубже врезаются в горную расщелину. Первый этаж более других выступает вперед, он самый широкий и служит опорой для остальных, сужающихся кверху этажей. Этажи не соединяются внутренними лестницами, как в европейских домах, на них взбираются по лестницам, приставленным снаружи. Если появляется враг, лестницы убирают, и пуэбло становится неприступной крепостью. Неприятель вынужден брать приступом каждый этаж.

В таком вот пуэбло я и находился, вероятнее всего, на седьмом или восьмом этаже. Как убежишь из такой крепости, учитывая, что на каждом этаже находятся индейцы! Делать было нечего, оставалось положиться на судьбу! Бросившись в постель, я стал ждать.

Это были мучительные часы. Время тянулось невероятно медленно! Было уже за полдень, а ничего не происходило. Наконец я услышал звук шагов. Вошел Виннету в окружении нескольких индейцев. Я лежал, притворяясь, будто ни о чем не знаю. Виннету окинул меня долгим, внимательным взглядом и сказал:

— Пусть Разящая Рука скажет, здоров ли он.

— Не совсем, — ответил я.

— Но говорить, вижу, может?

— Да.

— А ходить?

— Думаю, да.

— Тебя учили плавать?

— Немного.

— Это хорошо, потому что тебе придется плавать. Помнишь, в какой день ты должен был увидеть меня?

— В день моей смерти.

— Ты хорошо запомнил. Сегодня этот день настал. Встань, тебя свяжут.

Я не мог ослушаться. В комнате находились шестеро краснокожих, которые мигом поставили бы меня на ноги. Правда, я мог свалить на землю нескольких, но что это даст? Я медленно встал с постели и протянул руки, которые индейцы связали. На ноги мне наложили ременные путы — но так, что я мог идти, даже спускаться по лестнице, но бежать ни в коем случае не смог бы. Завершив эту не самую приятную для меня процедуру, индейцы вывели меня на террасу.

Оттуда вниз вела лестница. Впрочем, лестницей ее можно было назвать с большой натяжкой: это был толстый деревянный столб с засечками вместо ступенек. Первыми стали спускаться трое краснокожих, потом я, затем остальные. На каждой террасе стояли женщины и дети, молча наблюдавшие за нами. Потом и они сошли вниз. На нижних этажах уже собралась большая толпа жаждущих увидеть нашу смерть.