Русская революция на Украине - Махно Нестор Иванович - Страница 31

В это время многотысячная толпа казаков сняла со своих голов папахи и как один человек склонили свои головы на груди…

М. Никифорова продолжала свою речь. Многие казаки, как дети, плакали.

А у трибуны анархистов стояла толпа александровской интеллигенции и говорила между собой: «Боже мой! Какими жалкими и бледными кажутся речи представителей от Революционного Комитета и партий по сравнению с речами анархистов и, в особенности, с этой речью М. Никифоровой…».

Для нас, слыхавших это из уст людей, стоявших в стороне от нас не только сегодня, но все дни и годы революции, это было очень лестно.

Но не для этого мы говорили правду казакам. Мы говорили ее для того, чтобы они ее почувствовали и поняли и, следуя ей, освободились от той подлости власть имущих, которая их обольстила и во имя которой они, с начала своей исторической оседлости на Дону и Донцу, по Кубани и Тереку и до наших дней были палачами всяких свободных начинаний труда. Да, казаки на протяжении всей своей истории — палачи для трудящихся России. Многие из них уже сознали это, а многие еще и до сих пор подло хватаются за шашку и нагайку против свободы.

Все время стоянки своей в Александровске (они тогда после митинга оставались в нем пять дней) казаки почти каждый день массами приходили в бюро федерации анархистов, объясняли анархистам то, чем анархисты интересовались и сами расспрашивали их. Казаки задавали вопросы анархистам, устанавливали связи, оставляя им свои адреса для посылки литературы, для переписки по делам социально-революционного строительства. В особенности завязывали эти связи кубанцы Лабинского отдела. Я знаю случаи, что многие из этих казаков долго переписывались с нами, просили разъяснения по тем или другим вопросам социально-общественного строительства, просили всегда свежей литературы и исправно присылали за нее посильную плату.

Были такие случаи и с казаками Дона, но не в таком обширном масштабе. Это объясняется с одной стороны, тем, что донцы большее дубье в смысле общественности, а с другой тем, что Дон в это время был превращен царскими сановниками, учеными профессорами, во главе которых стояли генералы Каледин, Алексеев и Корнилов, в сплошное пожарище реакции против революции.

За время стоянки разоруженных казаков в г. Александровске, революционное командование предложило им стать на защиту революции и выступить против генерала Каледина. Многие из них выразили тут же свою готовность получить оружие и выступить на фронт. Таких выделяли по сотням и отправляли в Харьков, в распоряжение командующего войсками Украинского Фронта Антонова-Овсеенко.

Многие заявляли, что они желают видеться со своими детьми и родными, которых по четыре года не видали, и поэтому намерены разъехаться по домам; их обещали пропустить, но в действительности их тоже направили через Харьков, где отобрали и лошадей.

Не берусь оценивать этот поступок революционных властей большевистско-левоэсеровского блока, так как момент был такой, что пропустить лошадей под седлами в зону военного наступления против революции — значило предать революцию. Единственное, в чем я вместе с друзьями осуждали большевиков и левых эсеров, — это то, что они сразу, при переговорах с казаками, поступили не как революционеры, а как иезуиты, обещая им одно, а делая другое. Этим они могли слишком много зла создать для защиты революции. Впрочем, они его уже создали. Подъезд автоброневиков в Харькове к помещению собрания анархистов, надзор за революционными организациями по селам и городам, уже были предвестниками худых деяний этих, пока что двух, властвующих в стране, на словах революционных, партий.

Глава VIII

Мои наблюдения за большевистско-левоэсеровским блоком в Александровске и последствия этих наблюдений

Фронт против движения казаков с внешнего фронта на Запорожье — закончился. Больше о них ничего не было слышно в этом направлении. Все революционные части с правой стороны Днепра переведены на левую, в г. Александровск и в ближайшие к нему села.

Задача штаба Богданова — продвинуться дальше по направлению Крыма. Г. Александровск остается, таким образом, в военном отношении, сам с собой. Население города должно организоваться. Да оно в лице рабочих уже начинало организовываться.

Революционный Комитет, при поддержке своих партий, начинал тоже проявлять свою «революционную» деятельность. Она, эта деятельность его, началась с произвольного вмешательства в местную жизнь трудового крестьянства и, конечно, с начальническим тоном и через грозный — письменный или устный приказ.

Осмелел Ревком и по отношению к городу: наложил на александровскую буржуазию контрибуцию в восемнадцать (18) миллионов рублей.

Снова, как и при Коалиционном Правительстве и Украинской Центральной Раде, начались аресты, и в первую очередь, конечно, правых социалистов (анархистов из-за их влияния в Гуляйпольском и Камышеванском районах пока не осмелились трогать). В Революционном Комитете началось чаще произноситься слово «Комиссар тюрьмы», ибо последняя заняла уже чуть не первое место в «социалистическом» строительстве.

У меня нередко являлось желание взорвать тюрьму, но ни одного разу не удавалось достать достаточное количество динамиту или пироксилина для этого. Я не раз говорил об этом левому эсеру Миргородскому и М. Никифоровой, но они оба испугались и старались меня завалить работой, которая не допустила бы меня сблизиться с красногвардейцами, у которых взрывчатых веществ было очень много.

В Александровске, в Революционном Комитете я брался за всякую работу, какую Комитет на меня взваливал, и делал ее до конца.

Но быть волом, видя, что за твоей спиной черт знает что творится, было не в моем характере, тем более, что я — политический работник не с 1917 года, и работать из-за того, чтобы «всезнающие», «всесильные» похвалили меня, я не мог.

Я определенно и безошибочно видел, что совместная работа с большевиками и левыми эсерами становится для революционных анархистов невозможной, даже на фронте защиты революции. Они в своей революционности начинали заметно изменяться, уделяя внимание исключительно власти над революцией в грубом смысле этого слова.

Присматриваясь к их работе в Александровске, а дотоле на уездных и губернских съездах крестьян и рабочих, где к этому времени они были в большинстве, я предвидел, что блок этих двух партий — фикция, что рано или поздно одна какая-либо из них должна будет всосать в себя, или силой сожрать другую, коль обе они за счет революции идут к совершенствованию государства и его власти над свободной общественностью трудящихся.

Правда, их уклон трудящиеся, будучи действующим элементом в революции, не могли во время подметить. У трудящихся была слишком большая вера в революционеров и они не заботились о том, чтобы разделять руководителей по идеям и следить за их действиями. Им нужно было каждый раз показывать и разъяснять подмеченное.

Кто же будет это делать? — я часто задавал себе вопрос и отвечал. — Анархисты и только анархисты!

А где в это время русской революции анархисты были связаны с широкими трудовыми массами? Большинство претендентов на имя руководителей русского анархизма в это время болтались, если не в хвосте центральной власти большевистско-левоэсеровского блока, то во всяком случае вне прямого революционного действия в рядах революции. Так делали в это время анархо-синдикалисты и анархо-коммунисты на своих верхах (об анархо-индивидуалистах не говорю, потому что их организации в России и на Украине, в особенности, не было).

Отдельные рабочие и крестьянские анархические группы, нередко на свой риск и страх принимавшие с большим опозданием то или другое тактическое решение, бросались на всех фронтах в бурю революции и честно сгорали в ней, при этом сгорали они с особой любовью к революции, как и к своему идеалу. Но, увы, сгорали в буре революции преждевременно и без, или с слишком малой пользой для своего родного анархического движения.