Дети погибели - Арбенин Сергей Борисович - Страница 23

– Неоднократно?

– Точно так. Дважды. Первый раз после того, как Дубровина арестовали со стрельбой, я к ним, Достоевским, сам зашёл. А второй раз случайно вышло: на улице встретились. Господин Достоевский на почту шли, по личным делам-с. И сам о Дубровине спросили: дескать, что с ним теперь будет? Я ответил, что решает военно-окружной суд, а только за стрельбу по представителям власти по головке не погладят.

Маков невольно улыбнулся.

– Занятно… А потом, значит, и явилась супруга господина литератора?

– Да-с. По делу о надзоре…

Маков что-то решал про себя, стучал согнутым пальцем по столу. Потом, решив, сказал официальным тоном:

– Хорошо. К делу сие не относится. Будьте любезны, полковник, впредь таких панибратских отношений с поднадзорными не иметь. О снятии надзора я снесусь с Третьим Отделением. Может быть, у них на сей счёт есть какие-то иные соображения…

ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ.

1 апреля 1879 года.

Государь вечером хотел зайти к Катеньке, но уже явно не успевал: после чаю принесли две докладные записки – от Дрентельна и Макова. Оба требовали одного и того же: поручить именно их ведомствам расследование дела об убийстве статского советника Филиппова.

Государь прочитал оба доклада, положил их рядом и задумался. Дрентельна он знал давно. Александр Романович был решительным и преданным человеком, военной косточки. И хотя доводы его о политическом характере преступления были не слишком убедительными, но Дрентельн политику за версту чуял. А Маков? Что ж, исполнительный служака, не очень энергичный, малозаметный, да и при дворе бывает редко. Фрейлина Александра Стрельцова называла его не иначе, как «нашим почтмейстером». Ввиду того, что почтовое ведомство Российской империи входило в состав МВД. Впрочем, Стрельцова – известная в придворных кругах язва…

Государь вздохнул. Филиппов был одним из ближайших сотрудников Макова. Был… Правая рука, и – прирезан разбойниками на Обводном!.. А вот Дрентельн своих людей не теряет! – внезапно подумал он. И додумал некстати: «А убийство агента в Москве?.. Да и сам давеча ведь чуть голову не потерял!» Тут же вспомнилось и убийство Мезенцева: тогда злодей заколол предшественника Дрентельна кинжалом. И скрылся!

Государь перекрестился, вздохнул. Пододвинул к себе докладную записку Дрентельна, обмакнул перо в чернильницу и размашисто написал: «Не возражаю. Возможно убийство по политическим мотивам. Но ввиду того, что убит чиновник МВД, подключить к делу сыскную полицию при канцелярии градоначальника СПб». А на докладе Макова черкнул короче: «Дело не столь очевидно. Отказать».

Взглянул на часы: половина первого ночи. Пожалуй, Катя ещё ждёт. Государь постоял в раздумье. Вспомнился вдруг гадкий разговор, подслушанный нечаянно: камер-фрау императрицы Кутузова, дура известная, басила юной фрейлине Асташевой: «Сраму-то, сраму! В одной комнате – законная жена, в другой – не венчанная! Вот они, современные-то нравы! Вот откуда весь нынешний нигилистический разврат-то и идёт! Да разве при батюшке Николае Павловиче могло быть такое?»

Тьфу ты, ч-чёрт. Язык бы старой ведьме отрезать… Да при батюшке, если уж правду сказать, во дворце такое творилось!.. Конечно, Кутузова – дура знаменитая, о ней во дворце каждый день новый анекдот ходит. Но, кроме неё, есть и другие. Те хуже: молчат. Молчат…

На днях Дрентельн приставил к императору очередного шпиона из III отделения.

– Первый раз во дворце? – увидев новое лицо, спросил государь мимоходом.

– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Служу пятый год! И в Зимнем службу приходилось нести!

– Молодец…

– Рад стараться!

Государь чуть не плюнул в сердцах, – сдержался. Только сказал:

– А что-то я раньше тебя здесь не видел.

Шпион в красном парадном мундире (видимо, чтобы казаться незаметней, – ядовито подумал государь), и глазом не моргнул:

– У нас служба такая, Ваше Императорское Величество! Нас видеть не обязательно-с. Это нам всё примечать должно!

– Ну-ну, – только и сказал государь. – Примечай.

И сам себя выругал за то, что вообще начал разговор.

Шпионы… Кругом шпионы. А ведь случись беда, – ни один на помощь не придёт… Да, дворцовый быт. Это не окопы под Плевной. Здесь не сразу поймёшь, где друг, где – враг.

Взять хотя бы Дрентельна с Маковым… Государь, по обыкновению, вновь начал сомневаться в уже принятом решении. В задумчивости вышел из кабинета. Красный мундир истуканом торчал возле двери.

Государь молча, не глядя на него, прошёл мимо. Прямо в тайные покои Екатерины Михайловны. Впрочем, какие ж тут тайны… Внебрачные дети растут у всех на глазах.

В пасхальную ночь обслюнявили всего. Так уж было заведено ещё отцом, Николаем Палычем: в эту ночь с государем мог христосоваться всякий, допущенный ко двору. Подходили, лобызали троекратно, иные и к руке прикладывались. У императора уже в глазах потемнело, лиц не различал: то ли член Государственного Совета, то ли гвардейский офицер, то ли мастеровой из дворцовых рабочих.

Что интересно: год от году количество жаждавших похристосоваться с августейшими особами увеличивалось. Министр двора Адлерберг докладывал: количество придворных за семь сотен перевалило. Необходимость, конечно: императорская семья увеличивается, требуются новые фрау, фрейлины, адъютанты, гувернантки… Да еще камердинеры, мундшенки, кофешенки, кондитеры, официанты, тафельдеккеры… А над этими – камер-фурьеры и гоф-фурьеры.

И все целоваться лезут! Да ещё и приближённые из высшего общества. Да ещё родственники – седьмая вода на киселе…

Четыре часа еле выстоял. Слава Богу, хоть государыню на этот раз чаша сия миновала: отказалась идти, сославшись на недомогание. А в прошлые годы и ей доставалось: ручки зацеловывали до того, что потом дня три распухшими пальцами шевельнуть не могла. Однажды при христосовании в обморок упала…

Государь вспомнил, лобызаясь с очередным гвардейцем: однажды фрейлина государыни Анна Тютчева, девица на язык острая, после такого приёма – а дело в Москве происходило – заметила: «Однако же и дамы московские… Физиономии с того света и туалеты такие же». Верно, но…

Государь страдальчески сморщился, не в силах уже выносить крепкие, от души, поцелуи. Когда людской поток, наконец, иссяк, поскорее в сопровождении кавалеров свиты удалился в собственные покои, на перерыв. Оставшись в одиночестве, глянул на себя в зеркало: Бог мой! Лицо с одного боку распухло, щека свесилась и почернела. Что ж они, усов своих никогда не моют, что ли?

Умылся, вымыл почерневшие руки.

Причесал щёточкой баки, – еще бы припудрить щёку, да нельзя: заметно будет, да и вдруг кто опять целоваться полезет?

Иуды, – в сердцах подумал государь, но тут же опомнился. Не нами такой порядок заведён, не нам и нарушать. Государь перекрестился истово, вздохнул. И ещё подумал: не годится в такой день Сына Погибели поминать…

Маков не стал стоять Всенощную во дворце: уехал, выстояв часа полтора для приличия. Устал, да и чувствовал себя неважно: в голове туман, перед глазами круги. Может, простуду лёгкую подхватил, а может, и от недосыпания…

Флигель-адъютант, едва Маков вошёл в прихожую и снял пальто, подал запечатанный сургучом пакет.

– Это ещё что? – хмуро спросил Маков.

– Из жандармского управления, – доложил флигель-адъютант.

Маков промолчал. Взял конверт, пошёл в кабинет. По пути, в коридоре, буркнул курьеру:

– Подожди: возможно, понадобишься для ответа.

Вошёл, расстегнул мундир и, бросившись на диван, разорвал конверт.

В конверте были три бумаги, исписанные чётким каллиграфическим почерком, – скопированные секретные документы.