Вор и собаки - Махфуз Нагиб - Страница 3

– Мир тебе, владыка! Шейх неторопливо закончил свое бормотание и поднял голову. Узкое, живое, одухотворенное лицо, словно ореолом обрамленное седой бородой. Белоснежная шапочка-такия плотно обтягивает серебро когда-то густых волос. Пристальный взгляд человека, который прожил восемь десятков лет на этом свете и для которого иной мир не является тайной. Взгляд, не потерявший своей остроты и таинственной притягательной силы. И, припав к его руке, Сайд снова вспомнил далекое прошлое: отца, надежды, мечты о неземном – и украдкой смахнул непрошеную слезу.

– И да пребудет с тобою мир и милость Аллаха! Все тот же голос! А какой голос был у отца? Он стал припоминать, но только зрение осталось верным памяти: он видел лицо отца, его шевелящиеся губы, а голос голос был забыт безвозвратно. А где же твои ученики, о шейх Али Гунеди? Где те, что приходили сюда славить Аллаха? Скрестив ноги, Сайд сел на циновку.

– Сажусь без спроса. Помнится, ты не любил, когда у тебя спрашивали позволения.

Ему показалось, что шейх улыбнулся, хотя бледные губы были по-прежнему неподвижны. Любопытно, вспомнил ли он его?

– Прости, но, кроме твоего дома, у меня нет иного приюта.

Шейх уронил голову на грудь и прошептал:

– Ты говоришь о стенах, но не о сердце. Саид вздохнул: непонятно!

– А я только сегодня вышел из тюрьмы.– Он сказал это подчеркнуто небрежным тоном.

Шейх вопросительно поднял прикрытые веками глаза.

– Из тюрьмы?

– Ну да. Ты не видел меня больше десяти лет. За это время произошли удивительные события. Может быть, ты слышал о них от своих учеников, которые меня знают…

– Я слышу многое и поэтому не слышу почти ничего.

– В общем, я не хочу ничего от тебя скрывать. Поэтому и говорю прямо, что только сегодня вышел из тюрьмы.

Шейх медленно покачал головой и с сожалением произнес:

– Нет, ты не вышел из тюрьмы…

Саид улыбнулся. Все те же слова, из которых каждое имеет свой особый, таинственный смысл. И он сказал:

– Знай, владыка, нет тюрьмы страшнее той, что создана государством.

Шейх пристально поглядел на него своими чистыми глазами и пробормотал:

– Он говорит, что нет тюрьмы страшнее той, что создана государством…

Саид снова улыбнулся. Видно, не понять им друг друга. И все-таки не выдержал:

– А ты меня помнишь? Шейх равнодушно изрек:

– Довольствуйся всегда настоящим…

И хотя Саид был почти уверен, что старик его вспомнил, он не уступал:

– А покойного отца моего, Махрана?

– Да пребудет с ним милость Аллаха…

– Хорошее было время!

– Если можешь, скажи так и о настоящем… – Но…

– Да простит нас Аллах…

– Я говорю, что только сегодня вышел из тюрьмы… Шейх внезапно оживился.

– И когда его посадили на кол, он сказал с улыбкой: «Что посеешь, то и пожнешь».

Отец понимал тебя. Но как же ты должен меня осуждать, если даже твое доброе чувство ко мне оборачивается жестокостью? Ноги сами привели меня в этот мир ладана и душевной тоски, ибо что остается делать тому, кто одинок и у кого нет дома?

– Владыка,– сказал он,– от меня отказалась родная дочь…

– И в деяниях самых малых творений заключена тайна Его,– молвил со вздохом шейх.

– Вот я и сказал себе,– продолжал Саид,– «Если Всевышний сохранил шейха Гунеди на этом свете, я найду дверь его дома открытой».

– Но открылись ли тебе небесные двери? – спокойно возразил шейх.

– Для меня нет места здесь, на земле… родная дочь отказалась от меня…

– Как она схожа с тобой!..

– Почему, владыка?

– Тебе нужен кров, а не Истина.

Саид подпер голову рукой с набухшими венами.

– В минуту тоски отец всегда шел к тебе за помощью,– задумчиво произнес он.– И я подумал…

Не повышая голоса, шейх перебил его:

– Но тебе нужен только кров.

«А может, он меня так и не узнал?» – тревожно мелькнуло в голове. И он сказал:

– Нет, не только. Я хочу, чтобы Всевышний сжалился надо мной…

– И сказала Мариам: «Не стыдно ли тебе просить о жалости того, к кому ты безжалостен сам?» – нараспев протянул шейх.

Пустынную тишину внезапно нарушил рыдающий крик осла, и чей-то противный голос пропел: «Где ты, счастье мое, где удача?» Он вспомнил, как отец однажды поймал его на том, что он мурлыкал «Угадай-ка, угадай!» – и легонько его толкнул: «Разве подобает петь такое, когда мы идем к святому шейху?» Молясь, отец закрывал глаза, раскачивался из стороны в сторону, голосу него хрипел, по лицу струился пот. А ты сидел под чальмой, разглядывал при свете фонаря ряды молящихся, грыз плод домы[1] и чувствовал себя необъяснимо счастливым. Это было давно, еще до того, как ты отведал первые жгучие капли любви.

Шейх закрыл глаза. Казалось, он спит.

Все вокруг стало привычным, и даже не слышно было прежнего запаха ладана. И он подумал, что привычка – причина лени, скуки и смерти. Привычка повинна во всех но злоключениях – в том, что его предали, отвергли, что вся жизнь прожита напрасно.

– А моления бывают, как и раньше?

Он спросил только затем, чтобы вывести шейха из оцепенения. Но шейх молчал. И тогда он забеспокоился.

– Ты мне не рад?

Шейх открыл глаза.

– Ничтожен просящий, и просьба его ничтожна.

– Но ведь ты хозяин этого дома!

– Хозяин дома рад тебе, как и всякому другому,– мягко проговорил шейх.

Ободренный, Саид улыбнулся, но шейх продолжал:

– А я не хозяин…

Солнечный луч перебрался с циновки на стену, и Саид сказал:

– Все равно, этот дом теперь стал и моим, как был когда-то домом моего отца и домом всякого, кто шел сюда, и за это тебе, владыка, мое спасибо.

– «О Аллах, я не в силах отблагодарить тебя за твое добро. Возблагодари себя сам…»

– Но мне так нужно доброе слово…– с надеждой начал Саид.

– Не лги! – мягко упрекнул шейх.

Он опустил голову, отчего белая борода растеклась по груди, и ушел в свои мысли. Саид терпеливо ждал. Он отполз немного назад, прислонился спиной к полкам с книгами и принялся разглядывать шейха. До чего же все-таки красив! Потом ему надоело ждать, и он спросил:

– Может быть, тебе что-нибудь нужно?

Шейх, казалось, не слышал. Снова воцарилось молчание. Саид машинально следил взглядом за муравьями, которые легкой вереницей скользили по циновке. И тут вдруг шейх сказал:

– Возьми Коран и читай. Он смутился и принялся оправдываться:

– Но ведь я только сегодня из тюрьмы… Я не совершил омовения…

– Соверши его и читай…

– От меня отказалась родная дочь,– жалобно сказал Сайд.– Испугалась меня, словно черта. А еще раньше ее мать изменила мне…

– Соверши омовение и читай,– мягко, но настойчиво повторил шейх.

– Изменила мне с жалким негодяем, который учился у меня и, как собака, ждал моей подачки. Потребовала развод, пока я был в тюрьме, и вышла за него замуж!..

– Соверши омовение и читай!

– Все мои деньги,– упрямо продолжал Саид,– все имущество все он отнял. Большим человеком стал. Еще бы, теперь все бандиты в квартале – его люди…

– Соверши омовение и читай!

Саид нахмурился так, что на лбу проступили вены.

– Легавые не могли бы меня схватить. Я знаю, я сумел бы бежать, так уже бывало. Этот пес выдал меня. Сговорился с ней и выдал. И посыпались несчастья. Даже дочь и та от меня отказалась…

– Соверши омовение и читай! – укоризненно твердил шейх.– Читай: «Если любите Аллаха, повинуйтесь мне, и Он возлюбит вас», читай: «Я избрал тебя… » Повторяй: «Любовь есть согласие и покорность Его велениям, воздержание от того, что Он запрещает, довольство тем, что Он назначил и предопределил…»

Ты видишь перед собой отца. Он радостно качает головой и с улыбкой глядит на тебя, будто хочет сказать: «Слушай и учись!» Ты же норовишь улучить момент и влезть на пальму. И тебе хочется сбивать финики с дерева. А иногда ты начинаешь потихоньку подтягивать хору молящихся. И когда ты однажды возвращался домой в студенческое общежитие в Гизе, ты увидел ее. Она шла тебе навстречу с корзинкой в руках, красивая и желанная, тая в себе все райское блаженство и все муки ада, которые тебе суждено было изведать. Как это звучит стих, что особенно нравился тебе в молениях? «…Явился и светом озарил твой путь. И увидал ты месяц в небе и увидал любимый Лик». А солнце еще не зашло. Последняя золотая ниточка медленно тает в окошке. И впереди долгая ночь. Первая ночь на свободе. Один, наедине со своей свободой. И с шейхом, который витает в небесах и бормочет слова, непонятные тому, кто привык играть с огнем. Но ведь податься-то тебе больше некуда…