Странствие Бальдасара - Маалуф Амин - Страница 25

Хатем и Марта вышли из дворца к обеду, измученные и отчаявшиеся. Им пришлось выложить каждый взятый с собою аспр и пообещать еще, ничего не добившись взамен.

Судейский из Оружейного зала сразу же сообщил им, что просмотрел второй список с преступниками и вытянул у них несколько звонких монет, прежде чем сказать, что он там нашел. Как только деньги были заплачены, он объявил им, что имени Сайафа там нет. Но тотчас добавил вполголоса, что знает о существовании третьего списка, оставленного для самых страшных преступлений, и что посмотреть его, не подкупив сначала двух очень важных персон, невозможно. Он потребовал задаток в сто шестьдесят аспров, но великодушно удовольствовался ста сорока восемью, имевшимися у просителей, пригрозив, что больше не станет их принимать, если они снова покажут себя столь недальновидными.

9 ноября 1665 года.

То, что произошло сегодня, заставляет меня желать как можно скорее покинуть этот город, и Марта сама умоляет меня о том же. Но куда мы пойдем? Без этого проклятого фирмана ей никогда не вернуться в Джибле, а она может надеяться добиться его только здесь, в Константинополе.

Так же как вчера, мы отправились в султанский дворец продолжать наши хлопоты, и, как вчера, я устроился в кофейне, пока мой приказчик и «вдова», облаченная в черное, прошли в первый двор, называемый «Двором янычар», смешавшись с толпой просителей. Как и вчера, я покорился трех— или четырехчасовому ожиданию, перспектива которого меня вовсе не огорчала, ввиду того, что хозяин кофейни оказывал мне самый горячий прием. Он был греком, уроженцем Кандии, и беспрестанно повторял мне, как он счастлив принимать генуэзца, потому что мы можем вместе обсудить все плохое, что думаем о венецианцах. Мне-то они никогда ничего плохого не делали, но отец всегда говорил, что их надо ругать, и в память о нем я не должен менять свои взгляды. У содержателя кофейни были более веские причины сердиться на них; он не слишком ясно высказывался об этом, но я, по некоторым намекам, кажется, догадался, что один из них соблазнил его мать, а потом бросил ее, и она умерла от горя и стыда, а сам он был воспитан в ненависти к собственной крови. Он говорил по-гречески, мешая итальянские и турецкие слова, и нам удавалось вести долгие разговоры, прерываемые заказами покупателей. Часто это были молодые янычары, глотающие свой кофе, не слезая с лошади, потом они старались подбросить вверх пустую чашку, а хозяин пытался ее подхватить, вызывая взрывы смеха; перед ними он делал вид, будто его это веселит, но как только они удалялись, он скрещивал пальцы и бормотал себе под нос греческие ругательства.

Сегодня мы с ним недолго проговорили. Хатем и Марта вернулись через полчаса — бледные и дрожащие. Я усадил их и заставил выпить по большому глотку холодной воды, прежде чем они смогли поведать мне о своих злоключениях.

Они уже пересекли первый двор и направлялись ко второму, чтобы снова встретиться с судейским «под куполом», когда увидели возле Ворот Спасения, разделяющего оба двора, необычную толпу. На камне лежала отрубленная голова. Марта отвела глаза, но Хатем не побоялся подойти ближе.

— Смотри, — сказал он ей, — узнаешь его?

Она заставила себя посмотреть. Это был секретарь из Башни Правосудия, тот самый, к которому они ходили в прошлый четверг и который назначил им встречу через неделю! Им очень хотелось узнать, почему его постигла эта кара, но они ни о чем не решились спросить и стали пробиваться к выходу, держась друг за друга и пряча лица, из страха, как бы их горе не было истолковано как знак того, что они в сговоре с казненным!

— Ноги моей больше не будет в этом дворце! — сказала мне Марта, когда мы плыли в лодке, возвращаясь в Галату.

Я поостерегся противоречить, чтобы не подвергать ее еще одному испытанию, но ей совершенно необходимо добиться этой проклятой бумаги!

10 ноября.

Чтобы помочь Марте отогнать воспоминания об отрубленной голове, я повез ее в город. Маимун, отправляясь из Афьон-Карахисара вместе с караваном, дал мне адрес одного из своих двоюродных братьев, у которого он думал остановиться. Я сказал себе, что, может быть, настало время зайти туда и справиться о нем. Мы отыскали дом с некоторым трудом, впрочем, он был там же, в Галате, всего в нескольких улицах от того дома, где расположились мы. Я постучал в дверь. Через минуту ее приоткрыл какой-то мужчина и задал нам три-четыре вопроса, даже не пригласив войти. Когда в конце концов он решил отойти в сторону, произнеся несколько холодных вежливых слов, я уже решил в душе, что не стану попирать землю его жилища. Он настаивал, впрочем, недолго, но для меня это уже было дело решенное. Я лишь узнал от него, что Маимун оставался в Константинополе только несколько дней и сразу опять уехал, не сказав, куда направляется, — или его кузен не счел меня достойным доверия. На всякий случай я оставил свой адрес, точнее, адрес Баринелли, если мой друг вернется, прежде чем мы уедем, потому что сам я не стану возвращаться за сведениями о нем к этому негостеприимному человеку.

Потом мы переплыли Золотой Рог, чтобы пойти в город, где Марта, по моему настоянию, купила себе две прекрасные ткани — одну черную с серебряными нитями, а другую из небеленого шелка, усыпанную небесно-голубыми звездами. «Ты подарил мне ночь и зарю», — сказала она мне. Если бы мы не стояли посреди толпы, я бы ее расцеловал.

На новом базаре, где торгуют пряностями, я встретил одного генуэзца, живущего здесь всего лишь несколько месяцев и уже владеющего одной из самых прекрасных парфюмерных лавок Константинополя. Напрасно все же нога моя так никогда и не ступала по городу моих предков; я не мог удержаться от горделивого чувства, случайно столкнувшись с процветающим, отважным и уважаемым соотечественником. Я попросил его составить для Марты духи — самые тонкие, какие когда-либо были у дамы. Я дал ему понять, что Марта моя супруга или невеста, впрочем, я не слишком ясно это высказал. Тот заперся в задней комнате своей лавки и вернулся с великолепным темно-зеленым флаконом, пузатым, как паша перед послеобеденным отдыхом. Духи пахли алоэ, фиалкой, опиумом и двумя сортами амбры.

Когда я спросил генуэзца, сколько я ему должен, он сделал вид, что не хочет ничего брать, но то была лишь обычная вежливость купца. Он не замедлил назвать мне цену, прошептав ее на ухо, и я счел бы ее неприемлемой, если бы не увидел, как чудесно вспыхнули глаза Марты от восторга перед сделанным мной подарком.

Не слишком ли я бахвалился, без конца развязывая кошелек и раздавая заказы, не спрашивая цену? Что за важность: я счастлив, она счастлива, и я не стыжусь своего бахвальства!

На обратном пути мы остановились у галатской портнихи, чтобы снять с Марты мерку. А потом еще у башмачника, выставившего у входа в свою лавку изящные туфельки. Марта каждый раз возражала, а потом уступала, зная мою несговорчивость. Может, я и не ее законный муж, но я уже больше, чем муж, и взял на себя все обязанности этого положения, как будто это одни привилегии. Мужчина должен одевать женщину, которую он раздевает, и одаривать благовониями ту, которую обнимает. Так же как он должен защищать, даже если это грозит ему гибелью, ту, чей легкий шаг слышен рядом с его поступью.

Вот как я заговорил — словно влюбленный паж. Уже вечер и пора отложить перо и подуть на еще не высохшие чернила, искрящиеся, будто глаза проказницы…

14 ноября.

Вот уже четыре дня, как я настаиваю, чтобы Марта поборола свои страхи и вновь пошла во дворец, но только сегодня она наконец согласилась. Мы отправились туда, взяв с собой Хатема, переплыли пролив и зашагали, прячась под зонтиком от нескончаемого дождя. Чтобы отвлечь ее, я весело болтал о том о сем, указывая на красивые дома, попадавшиеся нам на пути, на странные одеяния прохожих, мы переглядывались, стараясь не засмеяться раньше другого. И так продолжалось до той минуты, пока мы не добрались до входа во дворец. Тогда ее лицо омрачилось, и мне уже не удалось ее развеселить.