Страстная неделя - Арагон Луи - Страница 4

Что ж, в конце концов этих малых можно понять: ведь под предлогом экономии многих спешили, и они ещё должны опасаться, что не сегодня завтра их могут заменить любым молокососом, приобретшим офицерское свидетельство, мальчишками, только соскочившими со школьной скамьи, кисейными барышнями, как тот же Альфред, младенцами, не нюхавшими ни Аустерлица, ни Березины, и заменить только потому, что родители последних на хорошем счёту, известны своей преданностью королевской династии… И вдобавок папаше с мамашей приходится раскошеливаться: король не особенно-то тратится на содержание своей гвардии-офицерам полагалось приобретать обмундирование за свой собственный счёт. Кавалеристы получали восемьсот франков, но родные должны были приплачивать им на содержание ещё франков шестьсот.

Казармы сейчас опустели, войска отправили в Мелэн. Стало быть, приходит их черёд? Ба, в Мелэн так в Мелэн или ещё куда-нибудь, не все ли равно… Quo ruit… Ему-то, Теодору, что за дело? Главное-забыть, отвязаться от назойливых мыслей. А для этой цели нет ничего лучше, чем физические упражнения.

Особенно если у тебя есть конь… Когда сидишь в седле, ты уже отчасти иной, чем раньше, ты и одинок, и уже не так одинок, как обычно, ты не можешь думать только о себе-любая перемена настроения трепетом передаётся верному коню. Ах, если бы могла существовать такая же передача мыслей и чувств между тобой и женщиной, покоящейся в твоих объятиях! Ты принадлежишь не только себе и в то же время чувствуешь себя хозяином.

Поездки верхом, воинская дисциплина-вс„ вплоть до тех помех, какие не дают вам распоряжаться собственным временем, все что угодно, лишь бы довести себя до одури, изнеможения, заснуть без снов. Не думать о минувшем, даже о том, что было накануне.

О том, что не оправдались мечты. Солдат! Он всегда был солдатом, только не сразу осознал своё призвание. Прав был в своё время Робер Дьёдонне, только Теодор не хотел слушать его тогда. Солдат-это вечера в кофейнях, всей ротой. Орут хором песни, горланят. Затевают споры, бегают за девицами.

Воспользовавшись тем, что ряды мушкетёров разомкнулись, Теодор перевёл коня на тихую рысь; следуя за мерно колыхающимися. как морская волна, серыми лошадиными крупами и за алыми всадниками, он добрался до Сен-Жерменского предместья, миновав Дом Инвалидов, где уже делали остановку; дальше роты, в полном порядке и соблюдая очерёдность, поворачивали к Гренельской казарме. На Бургундской улице Теодор обогнал своих товарищей, разъезжавшихся по подразделениям, и теперь путь перед ним был открыт, свободен. Он снова пустил Трика шагом.

Ну ладно — все эти истории… удовольствие, с каким носишь форму, эта странная армия, где полковники получали чин поручика, это смешение каст, чувство затерянности… все это забавляло, развлекало его, по крайней мере ещё в начале марта; даже людская неприязнь, ну, взять хотя бы эти враждебные взгляды прохожих, их злобные шуточки вслед его Трику-все это придавало жизни известную остроту, смак. Впрочем, среди офицеров на половинном содержании, рядовых республиканцев, равно как и перед лицом роялистского Парижа, Теодор втайне испытывал пьянящую гордость оттого, что позволял себе думать отлично от всех прочих, не воплощать собой ни того, что воплощала его форма, ни того, что было её отрицанием. Да, по совету Марк-Антуана он, не внемля доводам Робера, вступил в серые мушкетёры, был великолепно одет, щеголял лосинами в обтяжку, умел носить каску, колет, саблю… Ничем он не отличался от, скажем, Клермон-Тоннера или, например, Крийона, а манерами мог затмить любого графа Удето, бывшего пажа, с виду обыкновенного мужлана, или даже герцога Беррийского, бесшеего коротышку… да и кто бы подумал, что такой молодец, пяти футов шести дюймов росту, как и полагается мушкетёру, — обыкновенный разночинец? А галуны на обшлагах и отворотах!

Внезапно Теодор заметил перед собой чуть-чуть правее, на фоне грязно-серого неба, над гребнями крыш, арку радуги, которая одним своим концом уходила вниз и скрывалась между домами, касаясь земли где-то неподалёку от Сены, возможно на площади Карусель, в том странном и причудливом квартале, где были дворец и сад Тюильри… «Что за безвкусица!» — вдруг подумал Теодор. И хохотнул. Впрочем, давным-давно известно, но слишком яркие тона не по душе живописцам… Вот уже много месяцев, как он не посещал выставок, не заглядывал даже в мастерские художников. Не бывал в галерее Лувра, над которым сейчас нависла радуга. Хотя он каждый день отправлялся в Гюильри, но место его было в том дворе, куда уходила другим своим концом радуга, где были кони и пустоголовые юнцы в алой, богато расшитой форме. Ах да, ведь как раз нынче закрывается Салон 1814 года, там, позади Cen-Жсрмен-л'Оксеруа… Нынче вечером или завтра начнут снимать со стен полотна.

От резкого порыва ветра защёлкали, застучали ставни. Вс„ вдруг снова стало мрачным. Трик, пройдя по набережной, вступал на мост Людовика XVI. Площадь по ту сторону реки, катившей жёлто-серые воды, была, несмотря на непогоду, забита людьми.

Со стороны Елисейских полей расположились войска, составив ружья в козлы, и на них глазели зеваки, вышедшие погулять в воскресный день. Со стороны дворца выстроились зеленые и красные егеря. И угрюмо-тревожная толпа вливалась в сады Тюильри… Всадник на мгновенье попридержал на мосту Трика и, полюбовавшись каменными конями работы Кусту, перевёл взгляд на коней Куазевокса. Но, услышав предостерегающие крики кучера проезжавшей мимо почтовой кареты, поспешно посторонился.

Что за славный малый наш Теодор, высокий, плечи чуть покатые, овал лица удлинённый, но голова небольшая, негустая оородка, переходящая в бакенбарды, усы значительно светлее волос, скорее рыжеватого оттенка, огромные глаза под неестественно прямыми надбровными дугами и ресницы-совсем девичьи, что так не вяжется с его внешним обликом, — длинныедлинные ресницы, когда он их опускает, — словом, удивительная смесь буйства и нежности. И конечно, англоман, как считали себя англоманами все его сверстники из неприязни к Империи. Англоманы буквально во всем-завзятые любители английских трубок, английских тканей, английского бокса с грузчиками и конюхами.

Хотя мать и не передала ему английскую кровь, он, как и Орас, товарищ его первых прогулок верхом, сын старого жокея, научившего Теодора понимать красоту коня, он, как и Орас, был истинным денди, и один бог знает, какие мечты унаследовал он от своей матери, часами грезившей у окна их руанского дома на Аваласской улице и так и не принявшей сердцем Парижа, где она скончалась в первых числах нового века, когда семья перебралась на жительство в столицу. Истинный денди, и сейчас весь его дендизм был направлен на верховую езду. Быть может, даже больше, чем от отца Ораса, юркого южанина, жокея, старавшегося казаться хоть на дюйм выше, Теодор перенял эту свою страсть от дяди Каррюэля де Сен-Мартен, брата покойной матери, который имел в Версале прехорошенький домик и с чьей помощью юноше удалось проникнуть в дворцовые конюшни. Дядя прекрасно понимал своего племянника. Оба они отличались высоким ростом, оба не были чужды самых аристократических мечтаний, хотя Каррюэль был просто-напросто негоциантом, получившим на откуп сбор соляного налога. Уж не потому ли создавалось впечатление, что Теодор воспитывался у какогонибудь принца, среди конюших и наездников? И подобно тому как в боксе он славился ударом ногой, такую же ловкость проявлял он, орудуя саблей и шпагой. И однако же, был он всего-навсего воспитанником Императорского лицея, где и рос, заброшенный, в грязи, в пропахшем мочой доме на улице Сен-Жак, затем долгое время был интерном в школе на Вавилонской улице, куда поместил его отец, наживавшийся на сделках с национальным имуществом. Правда, каникулы он проводил в Нормандии у своего дяди-цареубийцы.

Проезжая через площадь Людовика XV и ловко направляя Трика среди пешеходов: «Эй! Эй, глядеть надо!» — Теодор подумал, что утреннее учение в воскресный день, очевидно, подтверждает правильность последних слухов. Неужели их в самом деле ушлют в Мелэнский лагерь? Впрочем, в том не приходилось сомневаться, ведь Бонапарт продвигался в глубь Франции, и никто не знал, сколько у него под ружьём людей. Тысяча, как утверждали в первые дни, наверняка уже обросла ещё сотнями: на сторону «врага рода человеческого», как величали Бонапарта приятели Теодора, переходили по мере его продвижения королевские войска с оружием и обозами. Сначала тревога охватила полки департаментов Нор и Эна. Потом затрепетал от ужаса Париж, когда стало известно, что Друэ д'Эрлон, Лефевр-Денуэтт, братья Лаллеман направляются к столице. Заговор не удался: жандармы посадили братьев Лаллеман в тюрьму в Ферте-Милоне.