Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Лучшие стихи и песни

Рождественский Роберт Иванович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Лучшие стихи и песни - Рождественский Роберт Иванович - Страница 6

Изменить размер шрифта:

На дрейфующем проспекте ты живешь…

Мне гидролог говорит:

– Смотри!

Глубина

сто девяносто три! —

Ох, и надоела мне одна

не меняющаяся глубина!..

В этом деле я не новичок,

но волнение мое пойми —

надо двигаться вперед,

а мы

крутимся на месте,

как волчок.

Две недели,

с самых холодов

путь такой —

ни сердцу, ни уму…

Кто заведует движеньем льдов?

Все остановил он

почему?

Может, по ошибке,

не со зла?

Может, мысль к нему в башку пришла

что, мол, при дальнейшем продвижении

расползется все сооружение?

С выводом он явно поспешил —

восхитился нами

и решил

пожалеть,

отправить на покой.

Не желаю

жалости такой!

Не желаю,

обретя уют,

слушать,

как о нас передают:

«Люди вдохновенного труда!»

Понимаешь, мне обидно все ж…

Я гидрологу сказал тогда:

– На Дрейфующем проспекте

ты живешь.

Ты же знал,

что дрейф не будет плавным,

знал,

что дело тут дойдет до драки,

потому что

в человечьи планы

вносит Арктика

свои поправки,

то смиряясь,

то вдруг сатанея

так,

что не подымешь головы…

Ты же сам учил меня, что с нею

надо разговаривать

на «вы».

Арктика пронизывает шубы

яростным дыханием морозов.

Арктика показывает зубы

ветром исковерканных

торосов.

Может, ей,

старухе,

и охота

насовсем с людьми переругаться,

сделать так,

чтоб наши пароходы

никогда не знали

навигаций,

чтобы самолеты не летали,

чтоб о полюсе мы не мечтали,

сжатые рукою ледяною…

Снова стать

неведомой страною,

сделать так,

чтоб мы ее боялись.

Слишком велика

людская ярость!

Слишком многих

мы недосчитались!

Слишком многие

лежать остались,

за победу

заплатив собою…

В эти разметнувшиеся шири

слишком много мы

труда вложили,

чтоб отдать все то,

что взято с бою!

Невозможно изменить законы,

к прошлому вернуться

хоть на месяц.

Ну, а то, что кружимся на месте,

так ведь это, может,

для разгона…

Мираж

Дежурный закричал:

– Скорей сюда!

Мираж!

смотрите!

Все сюда!

Скорей!.. —

И резко отодвинута еда.

И мы вываливаемся из дверей.

Я ждал всего.

Я был готов к любому:

к цветам и пальмам

в несколько рядов,

к журчащему прибою голубому,

к воздушным башням

древних городов.

Ведь я читал,

как над песком

бесстыдно

вставали

эти памятники лжи.

Ведь я читал,

как жителей пустыни

с дороги уводили

миражи…

Ведь я читал,

ведь я об этом знаю:

слепящим днем,

как в полной темноте,

шагали

люди,

солнце проклиная,

брели

к несуществующей воде.

Но здесь…

– Да где мираж?!

– А очень просто.

Туда смотри!..

Я замер,

поражен:

на горизонте

плавали

торосы

вторым,

не очень ясным этажом.

Они переливались

и дрожали…

Я был готов к любому.

Ждал всего…

Но Арктика!

Ты даже

миражами

обманывать

не хочешь никого.

Последняя песня

Смертью, которой грозят нам враги, обретем мы бессмертье…

Муса Джалиль

До рассвета семьдесят восемь минут.

На рассвете

ключ заскрипит в замке,

На рассвете в камеру люди войдут

и пролают приказ на чужом языке.

А потом будет десять визжащих дверей,

коридорный сквозняк,

молчаливый конвой.

Будет яма на тесном тюремном дворе

и тяжелое небо

над головой.

Автоматчики тупо шеренгу сомкнут.

До рассвета семьдесят восемь минут.

И сейчас,

на распухшие пальцы дыша,

задыхаясь,

спеша,

обгоняя рассвет,

пишет песню,

последнюю песню,

поэт

чуть заметным обломком карандаша.

Пусть от долгих допросов гудит голова,

пусть больная рука тяжелее свинца…

Но приходят

единственные слова,

как приказ,

как присяга,

как клятва бойца.

Пишет,

пишет поэт…

И кончается ночь.

За стеною глухая команда слышна…

Даже фронт наступающий,

даже страна

не успеют,

не смогут,

не в силах помочь!

Я хочу,

чтоб ко мне его твердость пришла,

чтоб не смел ни минуты растрачивать я,

чтобы каждая песня

такою была,

будто это

последняя песня моя,

будто брезжит уже за окошком рассвет,

а враги ненавидят меня и клянут,

будто жить мне осталось

не семьдесят лет,

а семьдесят восемь

минут.