Тросовый талреп - Льювеллин Сэм - Страница 36

— Да, разумеется, у нас есть та крышка от бочки, которую привезли вместе с Джокки Салливаном.

Больница была рада избавиться от этой крышки и охотно отдала ее нам. Мы с Фионой тщательно упаковали крышку в полиэтиленовый мешок, навестили Джокки, оставили у его постели шоколадки «Марс» и кучу других лакомств и успели на дневной авиарейс из Инвернесса. К шести часам мы уже подкатывали на взятом напрокат автомобиле к живой изгороди из фуксий вокруг сельской больницы Пултни.

Это было невысокое белое здание.

— Ты ее навести, — сказала Фиона. — А я подожду в машине.

Врач был молодым, с темно-русыми вьющимися волосами и беспокойным выражением лица.

— Она немножко... возбудима, — предупредил он.

Во время этого путешествия я дремал и пил минеральную воду. И голос возвращался ко мне.

— Что случилось? — спросил я.

— Она поступила вчера вечером с острым барбитуратным отравлением, — сказал он. — Мы откачали это из нее. — Он помолчал. — Я полагаю, у нее есть... были проблемы такого рода и раньше?

Он, конечно, уже изучил ее медицинские карты. Обсуждать было нечего. Он проводил меня вверх по лестнице в палату с высокими окнами-дверьми, за которыми зеленые холмы Девона спускались к сверкающей голубой линии моря. Занавески у кровати были задернуты.

— Я дал ей кое-что, — сказал врач. — Чтобы она была поспокойнее. Только... ну, это все же проблема.

Он отдернул занавеску. Ви лежала в постели совершенно прямо. Ее кожа была цвета промокательной бумаги. Волосы на подушке словно неживые черные змейки.

Да, все признаки были налицо. Кости ее маленького личика словно бы готовы были вот-вот пронзить кожу. Они не убрали с ее лица макияж и теперь коричневые тени вокруг глаз были вымазаны тушью для бровей, а грязновато-коричневые румяна на щеках превратились в беспорядочные полоски. Однажды Проспер заметил, что можно всегда определить, когда Ви сходит с рельсов, потому что ее макияж в таких случаях на полдюйма смещается от нужных мест.

Ее веки медленно приподнялись, словно тяжелые крышки люков.

— Хэл![3] — сказала она.

В ее голосе слышался оттенок пивного бара.

— Что с тобой стряслось, Ви? — спросил я.

Она, казалось, не слышала меня. Она сказала:

— Хороший маленький Хэл прибежал навестить мамочку Ви.

И улыбнулась этакой улыбкой наркомана. Когда я был помоложе, я высоко ценил такие улыбки. И только много позднее я обнаружил, что улыбался не человек, а таблетки.

— Я не знаю, — сказал врач, — сколько раз она... хм... была на лечении. М-м-м... Вы не обдумали, куда вы с ней отправитесь отсюда, раз уж все так получилось?

Он пытался мне растолковать наиболее любезным образом, что сельская больница не предназначена для того, чтобы иметь дело с приходящими в себя наркоманами, увлекающимися барбитуратами, и что Ви мешает им лечить переломы ребер и варикозное расширение вен.

— Мы собираемся туда, — прохрипел я, опять почувствовав боль в горле.

— Собираемся куда? — спросил невнятный голос с постели.

У Ви был многолетний опыт борьбы с влиянием сильнодействующих наркотиков.

— Ты снова вернулась к своим таблеткам, — сказал я. — Нам надо что-то решить насчет этого.

— Я знаю, — сказала Ви. Она начала плакать, этаким слабеньким плачем котенка. — Это не моя вина.

Это никогда и не было ее виной. Ее жизнь была длинной вереницей враждебных заговоров с целью лишить ее ролей, навести морщинки под ее глазами, заставить ее проспать, добиться ее увольнения...

— Не могли бы вы поговорить со мной, когда будете уходить? — спросил доктор.

— Я долго здесь не задержусь, — сказал я.

— Уходишь! — простонала Ви. — Всегда уходишь!

— Еще нет, — ответил я. — Никуда не ухожу.

— Я-то оставалась с тобой, — сказала она. — Всегда, всегда. Она оторвала руку от простынь. Рука была холодной и худой, как лапка ящерицы. Я подумал о маленьком Гарри Фрэзере, уставившемся на блики от уличных огней на потолке квартиры в большом жилом доме и надеющемся, что в каждом из проезжающих мимо такси едет домой мамочка Ви. Как-то раз, когда мне было десять лет, ее не было дома три дня.

— Ты замечательная, — сказал я. — А что все-таки случилось?

— Меня подвели, — сказала она. — Проклятый Эрик меня подвел.

— Что еще за Эрик? — спросил я.

— Парень. Большой и очаровательный.

— О! — В последнее время ее жизнь была прямо-таки изрешечена Эриками.

— У меня к тебе просьба, — сказала она. Ее серый язычок высунулся и облизал губы, а длинные ногти кокетливо пощекотали мою ладонь. — Я оставила дома сумочку. С моей косметикой. Ну, ты знаешь.

Да, я знал. Я сказал:

— Я забегу в магазин при больнице и куплю тебе все, что нужно.

— Нет, — сказала она. Ее рука вдруг стала липкой. — Она у меня особенная.

Особенной в ее сумочке была вовсе не косметика; а бутылочка с таблетками.

— Не стоит, — произнес я со всей твердостью, на какую был способен.

С ее лицом произошло что-то ужасное.

— Ты проклятый ублюдок! — выкрикнула она.

Я попытался ее успокоить. Но мой голос снова стал исчезать. И по мере того, как он исчезал, ее голос поднимался, в конце концов они принялась вопить. Поток грязной брани извергался на меня, превратившись в длинный, отвратительный, мучительный вопль. Врач сделал ей укол. Веки Ви упали ровно и медленно, словно гидравлические ворота. Мы с врачом вышли из палаты.

— У нас нет необходимой аппаратуры, — сказал он.

Не было ее и в «Портвэй-Хаузе». Ее вообще не было нигде, кроме как в Маббакомбе, который принято было именовать сумасшедшим домом. В Маббакомбе были кафельные палаты с койками, теснящимися дюймах в шести друг от друга. Ви как-то раз побывала там. На третий день она пыталась покончить с собой.

— Я подумаю об этом, — сказал я.

— И чем скорее, тем лучше. — Врач выглядел смущенным. — Если говорить прямо, то до завтрашнего утра.

— До завтрашнего? — переспросил я.

— Боюсь, что я вынужден настаивать на этом, — сказал он.

Что ж, я мог его понять.

Пултни — это очаровательный поселок с гаванью в форме подковы, со станцией спасательных шлюпок и с рядами гранитных коттеджей, когда-то построенных для рыбаков, но в наши дни служащих домиками для отдыха и населенных людьми такого типа, которые могли позволить себе собрать по подписке деньги и построить на месте старого рыболовного дока этот новый яхт-клуб из кедрового дерева. Я был не в том настроении, чтобы идти в яхт-клуб, но нам с Фионой необходимо было что-то выпить. Поэтому мы отправились на противоположный конец причала — в «Русалку», которая успешно противостояла новым веяниям.

Был еще ранний вечер, и эта пивнушка была пустой, если не считать парочки рыбаков у бара. Через окно можно было любоваться, как ребятишки в ярких облегающих резиновых костюмах занимаются виндсерфингом в гавани. Я положил свою отяжелевшую голову на руки и сказал:

— Зачем же ей понадобилось начинать все снова?

— Ну и что ты думаешь? — спросила Фиона.

Мне хорошо было рядом с Фионой. Она могла замедлять бег событий до ритма, поддающегося управлению.

— Она не любит себя, — сказал я. — Она хочет выйти из этого состояния.

— Она хочет тебя, — сказала Фиона.

Я засмеялся. Я провел значительную часть своей жизни, будучи основным домашним работником при Ви, а остальное время был ее банковской книжкой.

— Нуждается во мне — возможно, — сказал я. — Но не хочет. Дверь бара открылась, и вошел новый посетитель. У него было скуластое лицо, коричневое от приобретенного в долгих плаваниях загара и с разнообразными вмятинами, полученными там же. Увенчивали это лицо торчащие ежиком коричневатые волосы. Он выглядел так словно только что выскочил из постели. Чарли Эгаттер всегда выглядел так, словно он только что выскочил из постели.

— Гарри, — произнес он так, будто мы с ним уже давно сидим тут и беседуем. — Я слышал, у Ви был приступ.