Кровавый удар - Льювеллин Сэм - Страница 51

В сотне ярдов от тропинки какой-то толстяк собирал в подлеске хворост. Я спросил:

— Амиас Теркель?

Он поднял голову. У него было широкое, медно-коричневое лицо. Он что-то произнес по-фински.

— По-английски, — предложил я.

— Амиас Теркель, — повторил он названное мной имя и указал грязным пальцем на другую тропинку, которой я не заметил: — Туда. Туда.

Тропа была узкой. Она вилась по сосновому лесу, достаточно густому, чтобы не пропускать солнечного света. Земля была покрыта мхом и сухими ветками, по которым не ступала нога человека. В тени звенели комары. Наверное, годами здесь никто не ходил.

Через полмили деревья начали редеть. Сосны сменились серебристыми березами, вокруг стволов росли маслята с коричневыми скользкими шляпками. Сквозь березовые стволы виднелось что-то зеленое и прямоугольное. Я минут пять брел по направлению к этому предмету, прежде чем понял, что это крыша из деревянной дранки, густо поросшая лишайником. Затем я вышел к бревенчатой хижине на берегу крохотной бухточки с деревянным причалом. К причалу была привязана видавшая виды алюминиевая лодка с наружным мотором. Около лодки сидел на корточках загорелый жилистый человек в шортах и чинил сеть. Я вышел из-за деревьев. Было жарко. Липкий пот струился у меня по лицу и по груди под рубашкой. Я сказал:

— Амиас Теркель?

Человек поднял голову резко и быстро, как дикое животное. Я был в тридцати ярдах от него, но увидел, что его глаза необычно яркого голубого цвета. Он ничего не сказал. Он забрался в лодку и дернул приводной ремень мотора. Я бросился к лодке.

Мотор не завелся с первого раза. К тому времени, как он дернул его во второй, я уже поставил ногу на фалинь.

— Я проплыл тысячу миль, чтобы поговорить с вами, — сказал я. Нос у него был сплющенный, как у боксера. Губы такие тонкие, что их почти не было видно, зрачки сужены. Признак безумия, подумал я.

Как у Муссолини.

Он уронил руку.

— Боже всемогущий, — сказал он. Голос старика, казалось, заржавел от долгого бездействия. — Вы же его сын.

Глава 24

Он медленно выбрался из лодки, словно мое появление так потрясло его, что он лишился сил. Мы направились к хижине. Из печной трубы шел дым. На солнцепеке тянулись аккуратные поленницы. Перед фасадом стоял самодельный стол с единственным стулом. Он сказал:

— Садитесь, — и вошел в хижину. На бревенчатой стене я увидел распятие с навесом, защищающим от снега. Он принес кофе в эмалированном кофейнике. Вкус у него был такой, будто гущу заварили не в первый раз. Он сел на камень и сказал:

— Теперь я мало с кем вижусь. Совсем мало.

— Да, — сказал я. Я достал Надину фотографию и подтолкнул к нему через стол.

Он держал ее на расстоянии, как будто был дальнозорок.

— Ага, старый "Аланд". — Он замолчал. Я не торопил его. Если он собирается мне что-то рассказать, он это сделает в свое время.

Молчание длилось минуты две. Во рту у меня пересохло, и не только от дрянного кофе. Когда он наконец заговорил, казалось, что он поднялся со дна морского.

— Я помню. Мы были на Готланде. Красили. — Он произнес "квасили", акцент, у него был такой же заржавелый, как голос. — Плохое было плавание. Они тогда утонули.

У меня в груди что-то оборвалось.

— Кто?

— Свен и Андре. — Мое сердце снова начало биться.

Он постучал искривленным пальцем по изображению людей в фуфайках и шерстяных шапках, потом указал на фигуру, размахивающую кистью. — А это я. Тогда я был счастлив. Дикое было времечко. До того, как Господь наш Иисус сказал мне, что я должен удалиться от мира и думать о грядущих карах.

Я не смог сдержать нетерпения.

— А мой отец? — спросил я. — Где мой отец?

Он пожал плечами.

— Ваш отец? — сказал он. — Безумец. Он появился с этим кораблем, шхуной, не знаю откуда, году в 1967-м. Он хотел заработать торговлей. Но, конечно, это было время дизельных кораблей — времена парусников прошли, и никто в них не видел произведений искусства, не то что сейчас. — Его голос набирал звучность, как будто с него постепенно стирали ржавчину. — Так что он не мог зарабатывать перевозками зерна или леса, как раньше. Ему пришлось зарабатывать перевозками... кое-чего другого. — Он искоса посмотрел на меня. — Вы сын, — произнес он с нажимом. — Вы на него похожи. Вам я могу сказать правду.

У меня волосы встали дыбом. Я спросил:

— Что — другое?

Он бросил крошку хлеба зяблику и вперился в меня своими странными глазами.

— Людей, — сказал он.

— Людей?

Он опустил глаза.

— На юго-востоке лежат страны, которые раньше были свободными.

— Литва, Латвия, Эстония, — сказал я. — Там теперь все меняется.

— Может быть, — проговорил он. Голос звучал недоверчиво. — Ваш отец перевозил шпионов. Он знал людей в Англии, в Америке. Я работал на англичан, за жалованье. Он был вроде вольнонаемного. Никто ни в чем не подозревал его старую посудину. Он ловил рыбу, плавал туда-сюда. Радару трудно обнаружить деревянное судно. Все думали, что он чокнутый. Но он был молодец. Он всегда знал, где он находится и в туман, и в шторм. Курсировал по самому краю территориальных вод. У него была на палубе пара шлюпок, с парусами и веслами. Он спускал людей за борт, и они добирались до берега.

Я заметил, что старик говорит в прошедшем времени.

— Его поймали? — спросил я.

Лицо Теркеля скривилось.

— Русские? Как бы не так! Лентяи паршивые. Они бы и улитку не поймали. Просто плохая погода и корабль.

— Что же случилось?

Он взял фотографию, вгляделся в нее, как в окно.

— Мы забирали на Готланде эстонца. Все были пьяные, кроме вашего отца. Он не пил. У него ведь был корабль, понимаете? Мы красили весь день. Была весна, но плохая ночь, ветер и снег. Ваш отец был без ума от своего корабля. Вечно его красили, чинили старые, сломанные части. Но денег у него было мало. Некоторые части корабля — мачты, киль — он не мог починить. И вот мы отплыли в буран. Весенний буран, в море уже не было льдин. Эстонец, тот, которого мы должны были высадить, — ну, шпион — испугался. Ваш отец сказал: "Все в порядке, снег — хорошее прикрытие от русских". Мы отплыли. — Теркель умолк. Он уперся локтями в колени и уставился вниз, на камни.

Вспухшие черно-желтые облака навалились на черное море, западный ветер выл в снастях, когда старый бушприт, поднимая брызги, одолевал прибрежные волны. Лед сковал паруса и канаты. Льдинки смерзлись на густой черной бороде и бровях моего отца.

Я не хотел слушать, что было дальше. Но все равно услышал.

— У Свена была бутылка, — продолжал Теркель. — Чем больше он пил, тем страшнее ему становилось. — Теркель поднял глаза. Они были затуманены воспоминанием, но вовсе не безумны. Глаза моряка. — Да, был буран. Но это не была такая уж жуткая ночь. Просто ненастная и ужасно холодная. На палубе были две шлюпки. Вроде плоскодонок, больших плоскодонок, как у рыбаков Ньюфаундленда, ваш отец брал их на борт, когда нужно было кого-то высадить. Свен и Андре потребовали, чтобы ваш отец поворачивал назад, к Готланду. Он отказался. Так вот, они взяли одну из шлюпок на палубе, спустили ее на воду у борта и забрались в нее. Кричали. И тут волна. На них наскочил корабль. Им пришел конец.

Низкий черный остров то появляется, то исчезает между горизонтальными плетьми снега. Мачты торгового судна выписывают в небе огромные кривые буквы. Двое мужчин борются с замерзшим фалом, спускают шлюпку, забираются в нее через борт, вопят что-то, заглушая вой ветра, дрожат от страха. Человек с черной бородой, которую рвет ветер, поднимает румпель, он зол, но все же дает им дорогу, гладкую площадку воды, они могут по крайней мере отплыть. Потом горизонт на западе встает горбом — это значит, что идет большая волна, вот она приближается, черная и гладкая, корпус торгового судна взлетает. Человек у руля судорожно крутит штурвал. Поздно. Мощный борт судна падает в бездну, огромный белый цветок брызг смешивается со снегом, в реве и грохоте падающего корпуса слышится удар дерева о дерево.