Затерянный мир Кинтана-Роо - Пессель Мишель - Страница 39

Утолив жажду прохладным кокосовым молоком, я принялся за тортильи и бульон, в котором было много стручкового перца и попадались куски дичи, мелко изрезанной прямо с костями. Чачалаки, подстреленные Канче, были очень желанной пищей. Не успели мы появиться в лагере, как там прилежно заработали мачете, разрубая на мелкие куски птицу, которую можно было бы отлично зажарить целиком. Но я был слишком благодарен индейцам за кров и пищу, чтобы еще навязывать им французские кулинарные обычаи. В тот вечер тушеная чачалака, хотя она и отдавала только перцем, была для меня лучшим блюдом в мире.

Пока Канче вел беседу с индейцами, я вынул свой блокнот и стал записывать все необыкновенные события этого дня. Как хорошо было снова оказаться у моря, где воздух пахнет свежестью, а комары не так свирепы. Заснул я в тот вечер очень быстро.

На рассвете к моему гамаку подошел Канче и сказал, что ему уже пора уходить. Как он выяснил у индейцев, идти дальше на юг сейчас нельзя, потому что в лагунах много воды, особенно в проливе, соединяющем их с морем. Место это называется Бока-де-Пайла, что значит «соломенный рот». В сухое время воды в проливе совсем мало, его можно перейти вброд. Правда, один из индейцев знает человека там, на побережье, у которого есть маленькая долбленая лодка. Может, он и перевезет меня через Бока-де-Пайла. Но как я смогу преодолеть другую лагуну и мутный залив Асенсьон, этого индейцы из Капечена сказать не могли. Мне вспомнились слова дона Хорхе Гонсалеса, что к югу есть еще кокали, может, на них-то я и узнаю, как переправиться через залив Асенсьон.

Мне очень хотелось заплатить Канче за все его труды и заботу, однако, боясь его обидеть, я просто подарил ему в знак благодарности две рубашки и один из двух моих маленьких мачете, купленных в Мериде. Канче был в восторге, хотя я дарил ему не бог знает уж какие сокровища. Мои «оксфордские» рубашки с пристегивающимся воротничком и французскими манжетами, конечно, будут выглядеть на Канче смешно и долго не проносятся. Но Канче об этом не беспокоился, он горячо благодарил меня и все время повторял, что я должен снова прийти к ним в деревню и подольше пожить у него. Может быть, я обучу его всему, что есть в книжках.

Когда Канче уходил, легко шагая по зарослям, я посмотрел на его красивую фигуру и почувствовал, что теряю настоящего друга. Хотя я знал Канче всего лишь пять дней, обстоятельства превратили их в вечность. Как бы мне хотелось одарить его пощедрее! И как часто потом его милое лицо стояло у меня перед глазами.

После ухода Канче я оказался совсем беспомощным, так как никто из индейцев не знал ни слова по-испански. Правда, это давало повод к немалому веселью. Мои попытки объяснить что-нибудь или понять других заставляли умирать со смеху и всех окружающих, и меня самого. Удивительно, какими прекрасными актерами становятся люди, когда им приходится выражать свои мысли действиями и жестами. В таких обстоятельствах понимаешь, что речь просто добавление к жесту и мимике, которые в обычном разговоре играют более существенную роль, чем мы привыкли думать.

Солнце уже стояло высоко, когда один из индейцев, взяв мою поклажу, повел меня по тропе вдоль лагуны. Не прошли мы и мили, как показалось море с его привычной яркой синевой и зубчатыми рифами. Теперь мы шли по узкой полоске суши. С обеих сторон была вода. Лагуны с правой стороны, разделенные болотистыми зарослями, казались бесконечными.

Часа через два мы вышли к кокалю, протянувшемуся вдоль берега перед полосой болот. Среди кокосовых пальм красовался дощатый домик. Принадлежал этот кокаль богатому косумельцу. Когда мы подошли к дому, в дверях показался метис и подозрительно оглядел меня. Прежде чем я раскрыл рот, мой проводник объяснил, зачем я сюда пришел и какие у меня намерения. Метис сказал по-испански, что идти на юг сейчас невозможно; недавние ураганы уничтожили все кокали, кроме двух маленьких, да и вода в лагунах сильно поднялась. О заливе Асенсьон он ничего не знает, это слишком далеко. Едва ли кто-нибудь сможет перевезти меня через залив, ведь вблизи него на кокалях никто не живет.

Однако я уже забрался слишком далеко, чтобы отступать, и был уверен, что счастье меня не оставит. Я начал было расспрашивать метиса о еще более южных районах, но сразу понял, что он действительно о них ничего не знает. Дальше залива Асенсьон он не бывал да и вообще никуда не отлучался с кокаля, разве что изредка на Косумель. Все же метис предложил мне взять у него маленькую долбленую лодку. Два молодых индейца с кокаля могут переправить меня на ней через Бока-де-Пайла, где сейчас слишком глубоко, вброд не пройти. Как я понял, отсюда до Бока-де-Пайла было не больше мили.

Своему проводнику из Капечена я дал в награду довольно старую нижнюю рубашку, которую он взял с большой радостью. Потом в сопровождении двух индейских мальчиков (одному было четырнадцать лет, другому пятнадцать) я отправился к лагуне по другую сторону песчаной косы, где располагался кокаль. К воде пришлось пробираться по узкой тропке, проложенной сквозь заросли мангров, у которых воздушные корни отходят высоко от ствола и спускаются к земле. Мангры сами по себе растут не густо, непроходимыми их делают именно эти корни, твердые, как железо. В конце тропинки на топком берегу лежала маленькая индейская лодка. Как и лодки древних майя, она была выдолблена из целого ствола дерева, только поменьше их. Предназначалась она лишь для одного человека. Мы забрались в лодку все трое, однако стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, как она кренилась на бок и зачерпывала воду, заставляя меня опасаться за свой фотоаппарат с пленками.

Качаясь с боку на бок, лодка медленно скользила по мелкой мутной воде. Мальчик помоложе стоял с шестом на носу, его брат — на корме, а я лежал на дне лодки с мешками меж колен и боялся пошевелиться, каждую секунду со страхом ожидая, что мы вот-вот перевернемся и пойдем ко дну. Минуты через три после того, как мы выехали из зарослей, один шест завяз в иле, мальчик потянулся за ним, и лодка угрожающе легла на бок. Я и второй мальчик поспешили наклониться на другой бок. В это время шест неожиданно освободился, и мы все полетели в воду. К счастью, глубина здесь была не больше пятнадцати дюймов. Одно колено у меня упиралось в илистое дно лагуны, другое смешно зацепилось за лодку, фотоаппарат я держал над головой, а пленки… пленки у меня были в хенекеновом мешке, который теперь оказался в воде. Поднявшись на ноги, я в первую очередь схватился за мешок. Он, конечно, намок, но еще не успел пропитаться насквозь. Пленки, как потом выяснилось, совсем не пострадали благодаря надежной фабричной упаковке и моей всеспасительной куртке.

Мальчики снова перевернули лодку и разразились громким хохотом, оценивая все это происшествие как веселую шутку. Я сидел в лодке весь мокрый, конечности мои сводила судорога, но я не смел двинуться или заслониться от солнца и только смотрел в небо, удивительное, необозримое небо Кинтана-Роо. Мне казалось, что держится оно на двух тонких шестах моих капитанов, которые действовали ими красиво и ловко, размеренно повторяя одни и те же замысловатые движения. Вот шест занесен над головой, взмах вперед — конец шеста постепенно погружается в слой ила, пока не упрется в твердое дно лагуны и лодка медленно продвинется вперед.

Следить за взмахами шестов, смотреть в бесконечное голубое небо и испытывать жалость к самому себе — все это не могло занять меня надолго. Из маленькой долбленой лодки мои мысли перенеслись к гондолам, и я вдруг запел. Обстановка была подходящая, гондолы пришли в голову сами собой, и я стал поражать двух юных индейцев разными ариями. «L’amour est un enfant de Boheme»[20] и мой собственный вариант «О sole mio»[21] (я только и знал эти три слова из всей песни) вызвали слезы у моих гондольеров, заставив их покатываться со смеху. В большем поощрении я и не нуждался. И вот над лагуной понеслись такие звуки, которые в Европе сочли бы более действенным средством вызывать дождь, чем кровавые жертвы майя Чакам. Но, видно, боги дождя слабо разбирались в музыке или страдали глухотой. Дождь не пошел, а через тихие воды лагуны до меня донеслось эхо моего собственного голоса.