Двенадцать подвигов Рабин Гута - Лютый Алексей - Страница 33

– Почтенный Анхиос, – успокаивающим голосом проворковала она. – Вы знаете, что я титанида и ввиду этого не могу испытывать к Зевсу особой любви и симпатии. И все же я должна замолвить за него слово…

Старый жрец наконец смог оторвать взгляд от Жомова и удивленно перевел глаза на Немертею. А та, увидев реакцию Анхиоса, заговорила столь страстно, что, найми ее Бен Ладен в адвокаты, Буш не только бы не стал бомбить Афганистан, но, прослезившись, засыпал бы Кабул розовыми лепестками. В этот раз застыли все, не сводя с нее взгляда, а Сеня и вовсе впился в девицу влюбленными глазами, забыв даже хлопать, хоть изредка, ресницами.

– Все мы удивляемся, почему в нашем мире столько много несправедливостей и бед, страданий и боли, разочарований и горести, – с жаром проговорила Немертея. – Мы виним во всех этих ужасах богов, соседей, лимиту и беженцев с Кавказа, но никогда не задумываемся об истинных причинах этого бездонного моря страданий, а ведь они очевидны. Мы знаем правильный ответ, но не находим в себе силы произнести его вслух. Более того, мы даже думать о нем не хотим, каждый раз загоняя очевидное в самые потаенные глубины души…

– Девушка, а можно все это как-нибудь попроще сказать? – попытался перебить ее Ваня, но Сеня зашипел на него: «Заткнись!», и омоновец, пожав плечами, зевнул и отвернулся в сторону. А Немертея даже не заметила, что ее хотели прервать.

– …и это наша самая большая беда, – продолжила она, не снижая тона. – Я назову тебе вслух, Анхиос, то, чего не хочешь ты сказать себе сам. Я скажу тебе, в чем причина страданий рода человеческого, поражения титанов и скорого краха олимпийцев. – Немертея сделала небольшую театральную паузу. – Эта причина в нас самих. Она кроется в нашем корыстолюбии, в нашем стремлении урвать себе кусок получше за счет кого-то другого…

– И что в этом плохого? – искренне удивившись, вполголоса проговорил Ваня. – Даже «духи» в учебке знают, что завтрак съешь сам, обед отбери у друга, а за ужин морду разбей врагу.

– Жомов, если ты сейчас не заткнешься, то я твой пистолет в ближайшей речке утоплю! – зашипел на него Рабинович, и Ваня, испуганно схватившись за кобуру, мгновенно замолчал. Немертея покосилась на них, но продолжила свою речь, как ни в чем не бывало.

– И пока так будет продолжаться, все мы будем страдать, – с пафосом закончила она первую часть. – Все это я говорила потому, почтенный Анхиос, что хотела объяснить, отчего и Зевс имеет право на справедливость. Ведь, в сущности, захватив власть, он не стал счастливее. Напротив, проблем у него прибавилось, и его исчезновение подтверждает это. И ты не станешь счастливее, получив выгоду на чужом горе. Нужно отринуть от себя желание легкой наживы, и тогда спокойствие снизойдет на твою душу, почтенный жрец. А за ним придет понимание окружающего мира и счастье от того, что не лежит на тебе грех подлости, – девица вскинула вверх руки. – Помоги нам, Анхиос, и пусть не смущает тебя возвращение Зевса. Я уверена, что, придя на Олимп, царь богов не останется прежним. Хлебнув горя, Кронид уже не сможет вершить неправый суд, и критерием его поступков станет Высшая Справедливость!

Немертея замолчала, и несколько секунд в абсолютной тишине храма эхо ее голоса перебегало от колонны к колонне, никак не желая умолкнуть. Попов покосился в его сторону и слегка кашлянул, предупреждая о том, кто в доме хозяин звуковых эффектов, и эхо, скромно потупившись, спряталось за статуей Аполлона, надеясь еще погулять по храму после ухода незваных пришельцев.

Несколько мгновений после этого старенький, пристыженный Анхиос тупо смотрел себе под ноги, а потом залился горючими слезами. Сделав пару нетвердых шагов, он обнял Немертею и уткнулся ей в грудь, пропитывая тунику влагой души. Девица стала гладить его по лысеющей голове, но это не уменьшило, а, напротив, лишь усилило истеричные всхлипы.

Сумасшествие оказалось заразным. Геракл, глядя на душещипательную сцену, пару раз шмыгнул носом, а затем, заревев, как вятская белуга, бросился к Немертее и обнял ее сзади, так же, как и дед, уткнувшись в тунику носом. На груди девицы места для него не осталось, поэтому сыну Зевса пришлось довольствоваться плечом, увенчанным колючей застежкой.

Немертея также начала всхлипывать, безуспешно пытаясь гладить руками головы обоих рыдающих греков. Гомер, глядя на эту троицу помутневшим взглядом, закрыл рот ладонью и принялся что-то невнятно бормотать себе под нос. Видимо, вдохновенный неутешным плачем, сочинял душераздирающую сцену отбытия Одиссея из Итаки. Следом за ним загрустил и Попов, вспомнив о несправедливо забытых дома рыбках и проклятом эльфе, который сам ни хрена не может сделать, а лишь гоняет других по всякому захолустью. Рабинович растерянно принялся тереть лоб и молчал, недовольно обводя взглядом свихнувшуюся компанию. Но когда и Мурзик принялся подвывать в такт всхлипываниям плакальщиков, омоновец дольше все это безобразие терпеть не стал. Подойдя к Гераклу, он отвесил ему подзатыльник, оторвал сына Зевса вместе с Анхиосом от девицы и, держа обоих на вытянутых руках, поинтересовался:

– Может, хватит? Или кому-то у чайника носик свернуть?

Казалось, ни жрец, ни тем более Геракл не услышали этих слов. Оба продолжали всхлипывать, и Анхиос, болтаясь в воздухе, протянул руки в сторону растрогавшей его Немертеи. Жомову пришлось хорошенько встряхнуть дедка, и только тогда к жрецу вернулся дар речи. Помотав головой, он проговорил:

– Ох, и пристыдила ты старика, дочушка! И срамно бы мне такие слова от девицы слышать, да ведь правду ты говорила. Истую правду! До того горькую, что теперича хоть в петлю влазь. А уж если кто и сможет добиться справедливости от Зевса, так окромя тебя некому. Если кому и суждено найти громовержца, так пусть это будешь ты, – старик еще раз шмыгнул и посмотрел на омоновца снизу вверх. – Отпусти меня, воин, и скажи спасибо титаниде. Без нее вы и пытками не заставили бы меня помогать вам.

– А вот это еще не факт, – буркнул Жомов и выронил жреца из рук.

Тот свалился вниз, загремев костями по мраморному полу. Пару раз всхлипнув, видимо, для поддержания нужного тонуса, Анхиос похлопал себя по щекам и побежал за благовониями. Вернувшись назад, он запалил их и принялся завывать себе под нос какую-то тарабарщину, окуривая благовониями оракула. Сеня для истории пытался разобрать, что говорит старик, но единственными понятными словами в его речи были «Аполлон», «Пифия» и «твою мать…» Правда, было ли последнее ругательством или просто констатацией факта, понять Сеня так и не смог. Наконец Анхиос замолчал и повернулся к путешественникам.

– Спрашивайте, – приказал он. – Но помните, у вас есть право только на три вопроса!

– Где нам найти Зевса? – сделав шаг вперед, спросил Рабинович, решив, как всегда, взять инициативу в свои руки.

Задав вопрос, Сеня застыл, с любопытством ожидая, что же сейчас произойдет. А ничего и не произошло! Как лежал камень с граффити у ног статуи Аполлона, так и остался лежать. Не взлетел, не разломился. Рта и глаз у кирпича-переростка не появилось. Несколько секунд Рабинович напряженно ждал, сдерживая желание чихнуть, засвербившее у него в носу из-за мощного аромата благовоний, чем-то напомнивших кинологу запах родной слезоточивой «черемухи». А когда Сеня уже собрался накрыть старика отборной милицейской лексикой, неожиданно завибрировал пол под ногами. Рабинович посмотрел по сторонам, ища глазами дверь, в которую каждый благоразумный человек выскакивает во время землетрясения, но убежать не успел – камень заговорил человеческим голосом!

– Если бодливый козел о скалу лоб ударом расквасит, станет ли враз он мудрее Афины великой? Нет, отвечаю! Но чудо вдруг станет возможным, если сумеет он птицею прыгнуть над Стиксом.

Оракул замолчал, и в храме жомовской дубинкой нависла тишина. Несколько секунд путешественники напряженно ждали продолжения пророчества, но вместо этого мелкая дрожь пола стала ослабевать, а затем прекратилась совсем. Ошарашенный таким ответом Рабинович удивленно обернулся к друзьям. Попов покрутил пальцем у виска, глядя на разукрашенный примитивной резьбой кирпич, а Ваня упер руки в бока.