Портрет - Нечаев Леонид Евгеньевич - Страница 13

— Ненавижу всех, потому что всем дорог во мне обман. И себя ненавижу…

Некоторое время они шли молча.

— Между прочим, что ты сделал с моей запиской, которую я послала тебе на уроке литературы?

Талька спрашивала придирчиво — глаза колючие стали.

— Выбросил, — ответил Женя и покраснел.

— Врешь. Врешь ведь? — допытывалась Талька.

— Вру, — опустил голову Женя.

— Ну вот… — вздохнула Талька, и Женя не мог понять, что означает ее вздох.

Пора было сворачивать с дороги к речке. Они ступили в сочную темно-зеленую траву; из-под ног запрыгали лягушки. Сейчас покажется красивая речная изгибина.

— Зачем хранить мои записки? — спрашивала Талька не Женю даже, а самую себя. — Сумасшедшие все…

Слово «все» кольнуло Женю. Впрочем, Талька смотрит на него почти ласково…

В кустах краснотала блеснула Вирня. Здесь она делала колено: плавная лука раздвигала берега, расширяя речку метров до ста. На противоположном, высоком, но тоже плоском берегу стрекотал комбайн, выстригая выбеленное солнцем овсяное поле. Стрекот его то нарастал, то затихал, удаляясь в другой конец поля.

Талька на ходу сбрасывала туфли, снимала рубашку… Одежда ее так и осталась лежать разбросанной на лужайке, а сама она побежала к речке и уже обжигала ноги в нестерпимо холодной воде.

Женя остановился у куста, стал не спеша раздеваться. Талька ойкала, взвизгивала и звала его.

— Почему речка Вирней называется?

— От слова «вир» — ямина, где водокрут…

— Страшно как…

Талька хочет броситься в воду, но одна боится и тащит за руку Женю.

Она разрешает Жене смотреть на нее. Женя старается смотреть только на ее лицо, но поневоле видит ее всю. Она тонкая, как камышинка, и загорелая. Загар морской, шоколадный, не чета бледному Жениному.

— Ну вот, теперь ты привык ко мне, и нечего стесняться, потому что стесняться неприлично. Быть скромным — хорошо, застенчивым — плохо…

Она снова пробует ногой воду, отскакивает, зябко жмется.

— Речка у нас сердитая, — смеется Женя. Талька тоже счастливо смеется:

— Ни за что не полезу я в вашу речку!.. Давай лучше на солнышке греться.

Женя ложится на спину в траву. Сверху, из синего неба, смотрит на него Талька. Она трогает пяткой его бицепсы и говорит с уважением:

— Гойко Митич! Чемпион по культуризму… Выдержишь?

Она взошла к нему на грудь и, слегка переступая с ноги на ногу, тихо запела:

Стрекот комбайна отдалялся, превращался в монотонное мурлыканье; неслышно текла Вирня; в вышине стремительно пролетали птицы, замедляя лет над легкой девчонкой с бледно-золотистыми волосами, прислушиваясь к ее ласковому голосу.

— Что ты так смотришь на меня? — говорила она, чуть улыбаясь, сознавая всю свою безграничную нежную власть над ним. Она словно знала ответ, как мать заранее знает ответ малого ребенка, и все же хотела услышать его; она ждала…

— Я… — произнес шепотом Женя. — Я…

Голова его туманится, он не может говорить. Талька сходит на землю, опускается рядом на колени.

Тыльной стороной руки она медленно отводит свои локоны за спину.

— Я… — шепчет Женя, часто дыша, чувствуя себя словно в бреду. — Я напишу твой портрет…

Талькина рука, отводящая волосы, останавливается.

— Зачем?

— Не знаю…

Горячий туман схлынул, и Женя с ужасом подумал, что в это мгновение или мгновением раньше что-то было потеряно, потеряно навсегда.

Талькины глаза потемнели. Пряди волос снова соскользнули с плеч и повисли вдоль лица. Она закрыла лицо руками. Казалось, она готова была разрыдаться.

Женя привстал, тронул ее запястья:

— Я…

В кустах послышался треск сучьев. Талька резко повернулась на треск, упала в траву, увлекая за собой Женю. В кустах раздавались тяжелые шаги. Так мог ступать только Хлебников. И точно — это был он, широкоплечий бородач, в брезентовой куртке-штормовке, с ящиком под мышкой.

Хлебников огляделся, выбирая себе место.

— Это художник Хлебников, я тебе о нем рассказывал.

— Молчи, ради бога, молчи! — шептала Талька, прячась за Женю и настороженно наблюдая за Хлебниковым. — Я не хочу, чтоб он видел нас! Я знаю, он сейчас уйдет, и мы снова останемся одни…

Хлебников укрепил штатив, раскрыл этюдник, сел на перевернутый ящик. Он уже заметил Тальку с Женей и бросал в их сторону быстрые взгляды.

— Он увидел нас, — сказал Женя, приподнимаясь.

Галька тоже привстала. — Пойдем к нему, я вас познакомлю.

— Глупенький! Зачем? — жалась Талька к Жене, все еще прячась за него. — Давай убежим отсюда… Переплывем речку и спрячемся там в копне… Давай, а?

Она смотрела Жене в глаза умоляющим взглядом. Всего лишь мгновение колебался Женя; но она уже изменилась в лице: скривилась, как от внезапной боли, резко отвернулась, хлестнув Женю по лицу волосами, вскочила и бросилась в воду.

Неслышными шагами подошел к Жене Хлебников.

— Сумасбродка, — сказал он. Женя вздрогнул от неожиданно прозвучавшего голоса. — Куда она? От такой воды, пожалуй, судорогой сведет.

Женя пожал плечами.

Талька плавала неплохо. Она была уже на середине. Там она словно застряла. Течение на середине очень быстрое, с ним справиться нелегко, и сейчас она повернет назад.

Действительно, сумасбродка.

Женя хотел ответить Хлебникову, взглянул на него и увидел, как у Хлебникова вдруг побелело лицо. Показывая рукой на речку, Хлебников вдохнул, будто всхлипнул.

Женя вскочил. Талька барахталась на середине. Вдруг она исчезла.

Женя с короткого разгона нырнул, выплыл, быстро достиг середины, снова нырнул.

Колыхались Талькины волосы, вытянутые течением в одну сторону, как причудливые водоросли. Жене стало страшно; он схватил Тальку за волосы, зажмурился и изо всех сил заработал ногами и свободной рукой.

Хлебников, в одежде, стоял по пояс в воде. Он принял Гальку на руки, вынес ее на берег.

Женю колотило. Он стоял и смотрел, как Хлебников кладет ее к себе на колено, как потом выпрастывает ей грудь, делает искусственное дыхание, и не мог не только помочь ему — не мог пошевелиться. Что-то мучительно давило голову; он ощущал какое-то вялое желание отвернуться, но так же вяло подумал, что сейчас это не нужно.

Не будь здесь Хлебникова, он, наверное, нашел бы в себе силы и освободить ее легкие от воды, и вернуть ей дыхание, и натянуть на нее свой просторный шерстяной свитер. Но здесь Хлебников, и делает все это он; а Женя все стоит в оцепенении, прерываемом только короткими приступами дрожи.

Хлебников кутает ее еще и в свою сухую куртку. Вот он понес ее в поселок.

Женя собрал одежду, подобрал ее туфли и пошел следом.

С поля уже бегут люди, а впереди всех Марья Баринова. У нее на бегу заголяются полные белые колени, платок она держит в руке.

Женя не может смотреть на нее. Он не выдерживает: что-то вырывается из сердца, дергается в груди, горячо ударяет в горло, в глаза…

Тальку отвезли на КамАЗе в районную больницу. Марья Баринова вернулась поздно вечером. У крыльца ее ждали Талькины одноклассники. Марья объявила, что Тальку посещать пока нельзя. Никому нельзя. Да и Талька никого не хочет видеть.

Женя, расталкивая всех, потихоньку пробрался к Марье, но она сама отыскала его взглядом, еще раз сказала: «Никого…» — промокнула платочком глаза и вошла в дом.

Прошла неделя. Марья Баринова была с Женей особенно ласкова, но ласка ее — Женя всякий раз чувствовал — была виноватая, и это было самое страшное. Вот и нынче, после возвращения Марьи из больницы, в словах и взгляде ее — все та же виноватость, означавшая, что Талька по-прежнему не желает видеть никого. Женя приплелся домой.

Отец сидел на низкой скамеечке перед табуретом, чинил Женин сапог. Радостно взглянул он на сына, а сын остановился в двери, оперся плечом о косяк, словно входить ему не хотелось, словно дом ему был не мил.