Кингсблад, потомок королей - Льюис Синклер - Страница 50

— Нет, не согласен.

— Так ведь я и сам — человек мягкосердечный. Люблю собак, например. Но если моя собака вываляется в навозе, а потом полезет за мой стол…

Дальнейшего Нийл не слыхал. Он встал и вышел из комнаты.

Он сидел в коктейль-холле, среди кустарной мебели кленового дерева, под люстрой, похожей на колесо, увешанное стеклянными сосульками. Он медленно тянул из стакана чистую воду, а в ушах у него звенело и стучало в назойливом безостановочном ритме: «Я должен сказать, я должен сказать». Когда потом он осторожно пробирался через вестибюль, он увидел у конторки портье стройного, красивого темно-коричневого негра, одетого в серый костюм. Нийл решил, что это врач или учитель, отважившийся вместе со своей кроткой женой совершить автомобильную прогулку по родному краю.

Портье кричал на весь вестибюль:

— Мистер Тартан, выйдите, пожалуйста, сюда на минутку!

Год назад Нийл, разумеется, не остановился бы, ничего бы не увидел и не услышал. Но сейчас он ясно услыхал, как Глен Тартан говорил незнакомцу:

— Ну да, док, я знаю, такой закон в Миннесоте существует — очень, кстати, неправильный и несправедливый закон, хотел бы я посмотреть, что запели бы наши законодатели, если бы их заставили пускать к себе в дом людей, которые им не нравятся. Но закон законом, а я прошу вас понять — вы, видно, человек неглупый, — что приличная публика недовольна, когда ваш брат втирается сюда. Так что вы нас очень обяжете, если поищете другой отель.

Муж и жена молча повернулись и пошли к выходу. У самых дверей Нийл остановил их:

— Поезжайте в «Блэкстон»; это в Файв Пойнтс, на углу Астор и Омаха-авеню, там как будто чисто и удобно.

Негр ответил:

— Может быть, это неделикатно, но я хотел бы сказать, что люди моей расы не привыкли к такой любезности со стороны белого человека.

— Я не белый. Я тоже цветной, слава богу.

Так и сказал.

33

Неподалеку, у себя в саду, отец Нийла сметал в кучи последние опавшие листья. Нийл направился к нему, ни о чем не думая, словно устав после многих прощаний.

Дом доктора Кеннета Кингсблада числился среди древностей Сильван-парка: ему было уже тридцать лет! Дом был деревянный, потемневший от времени, и на фоне всех разнокалиберных архитектурных деталей, его составлявших, в памяти оставались разве что висячий балкон на третьем этаже да коричневый обливной кувшин с папоротником между кружевными занавесками большого окна, выходившего на парадное крыльцо. Это был дом простой и задушевный, как стихи Лонгфелло.

Доктор Кеннет бодро затараторил:

— Очень рад, что ты зашел, мой мальчик, теперь я хоть знаю, что ты жив. Все живешь на Севере, в Гранд-Рипаблик, а?

— Если вообще можно жить в таком холодище.

— Слышал, что ты служишь в банке. Хоть бы собрался написать мне про свои дела.

— Я боялся, что ты будешь шокирован.

— Нет, серьезно, как твои изыскания? Я не слишком близко принимаю к сердцу свою родословную, но, понимаешь ли, к чему-то это обязывает, если в тебе голубая кровь — красная, белая и голубая. Noblesse oblige![7]

Нийл заговорил тусклым голосом, без намерения совершить жестокость, но и без особого желания проявить милосердие:

— Возможно, папа, что у тебя кровь красно-бело-голубая, но у меня, если следовать твоей классификации, кровь черная, и это меня вполне устраивает.

— Ты что…

— Я обнаружил, что в маминой семье была негритянская примесь, а значит, это относится и ко мне.

— Что за шутки, Нийл? Мне это не нравится.

— Среди маминых предков по женской линии был один фронтирсмен — чистокровный негр, кстати сказать, женатый на индианке чиппева. Неужели она никогда тебе не говорила?

— Твоя мать не говорила мне ничего подобного, и я в жизни не слышал таких подлых сплетен и слышать не желаю! По женской линии она происходит из очень хорошей французской семьи, и больше я знать ничего не знаю. Господи милостивый, да ты что, хочешь свою родную мать — мою жену — превратить в негритянку?

— Я ее ни во что не хочу превращать, папа.

— Все это гнусная клевета, и попробуй кто-нибудь другой повторить ее, такого человека живо упрятали бы в тюрьму, уж поверь моему слову. Забудь об этих чиппева и ниггерах, в тебе нет ни капли их крови.

— Разве ты не можешь сказать негров?

— Нет, не могу, и не хочу, и не подумаю, и, пожалуйста, имей в виду… Боже мой, мальчик, ведь я-то, твой отец, должен знать, кто были твои предки, и уверяю тебя, в тебе нет ни на йоту неполноценной или дикарской крови, мне ли не знать, я же изучал бактериологию! Нийл, мальчик мой, во имя всего святого, постарайся понять, как все это серьезно и страшно! Даже если бы это была правда, ты обязан, скрыть ее ради твоей матери, ради твоего ребенка. Обязан!

— Я старался, папа, но знаю, долго ли еще смогу выдержать. Да и не скажу, чтобы мне этого очень хотелось. Пожалуй, я сейчас лучше отношусь ко многим так называемым цветным, чем к большинству белых.

— Не смеешь ты это говорить! Это безумие, это предательство, это измена расе, родине, религии — и это очень повредило бы твоей карьере в банке! Да, гм… Кто бишь был этот самозваный фронтирсмен?

— Ксавье Пик.

— Но с чего ты взял, что он был цветной?

— Узнал от бабушки Жюли, из архивов Исторического общества, из писем самого Ксавье.

Он был бы рад пощадить своего доброго, недалекого старика отца, но ему нужно было вступить в ряды борцов против Уилбура Федеринга, и он не считал, что Мэри Вулкейп — менее достойная подруга для его матери, чем миссис Федеринг.

Под конец доктор Кеннет совсем растерялся и только просил Нийла:

— Ты просто обязан молчать, пока я все это обдумаю, приведу мысли в порядок.

Нийл подумал, что это значит — до гробовой доски, но пробормотал что-то похожее на обещание.

Холодным осенним вечером в синей гостиной с терракотовыми занавесями, с каминными часами, которые в Гранд-Рипаблик считаются символом респектабельности, Бидди вырезала из бумаги кукол, хотя ей уже пора была спать — обычное дело! — Вестл писала письма и слушала по радио хоккейный матч, а Нийл проглядывал в «Тайм» раздел «Торговля и Финансы» и ясно видел при мерцающем свете электрического камина, что вся эта негритянская фантасмагория яйца выеденного не стоит и что он поступил жестоко, не подумав о том, как отнесется к делу отец.

Звонок. Вестл пошла открыть. Вернувшись в гостиную, она равнодушно сказала:

— Тебя спрашивает какая-то цветная женщина, что-то насчет комитета по вспомоществованию. — И снова взялась за свои письма, не терзаясь вещими страхами, хотя только что впустила в дом Софи Конкорд.

Софи торопилась:

— Нет, лучше постоим здесь, в передней. Говорите тихо. Я видела Ивена Брустера. Мы — ваши друзья — считаем, что вам не следует разглашать, что вы негр, и мы боимся, не затеваете ли вы какую-нибудь мелодраму. Мы-то с рождения ко всему приучены, но вам незачем подвергать себя этому, притом же вы, оставаясь белым, тоже можете очень много для нас сделать. Сколько мы одних денег из вас вытянем! Нийл, не надо ничего говорить! Я могла просто позвонить вам, но мне очень хотелось увидеть ваш дом, и вашу малышку, и еще раз увидеть вашу жену. Она красива, как скаковая лошадка. Никуда вам от них не уйти. Прощайте, милый, и молчите!

Софи исчезла за сеткой серых снежных хлопьев.

В гостиной Вестл спросила, не оборачиваясь:

— Кто такая?

— Сестра из городской больницы. Мисс Конкорд.

— Мм… ах да, Нийл, я тебе рассказывала, что Джинни Тимберлейн прислали из одного австрийского магазина в Нью-Йорке изумительный вязаный костюм — синий, вышитый? Надо и мне заказать такой.

Нийл согласился, что мысль разумная.

А в середине ноября, не объясняя причины, не посоветовавшись с Нийлом, доктор Кеннет Кингсблад созвал семейный совет.