Кингсблад, потомок королей - Льюис Синклер - Страница 39

После обеда они поехали к Денверам, обитавшим неподалеку от Нийла, и туда явились еще гости: Седрик Стаубермейер, Дон и Роза Пенлосс — исколесивший весь свет торговец красками, обоями, линолеумом и прочими произведениями искусства — с женой. Разговор велся самый светский, но в сугубо интеллектуальном плане, и Нийл имел полную возможность сравнить культурный диапазон богатого белого человека с узким кругозором негров, чьи высказывания он слышал за три дня до того в доме цветного дворника.

— Ну, кажется, последние дни стало теплее.

— Да, но в июне было страшно холодно.

— Разве? А мне показалось, что не холоднее, чем всегда в это время. Может быть, чуть-чуть.

— Да? А мне, представьте, показалось, что холоднее.

И тому подобные блестки, рассыпаемые изящно и без усилий.

Однако миссис Седрик Стаубермейер была дамой более просвещенной, можно даже сказать — просветительницей.

— Ах, мне просто не верится, что уже десять лет прошло, как мы были в Риме; кажется, будто это было только вчера. Мы повидали в Вечном Городе решительно все — и руины, действительно очень древние, и Ватикан, и аэродром, и владелицу английского кафе — она была англичанка, и она сказала, ах, вы ничуть не похожи на иностранцев, и для нас было очень удобно, что мы жили не в отеле, а в пансионе, где мы могли встречаться с настоящими итальянцами, мы их встретили несколько человек, и они нам все объяснили, а еще там был такой интересный француз — ах, он замечательно говорил по-английски, не хуже нас с Седриком, и — подумайте только! — он нам рассказал, что его двоюродный брат живет здесь у нас, в Гранд-Рипаблик!

Но мистер Стаубермейер ввернул довольно кисло:

— Мы, когда вернулись домой, не стали разыскивать этого двоюродного брата, потому что я сильно подозреваю, что тот француз был евреем, а вы знаете, как я отношусь к евреям, вы сами бы так относились, если б вели с ними дела, и я так и сказал жене: «Черт с ним совсем! Я еще могу терпеть иностранцев в других странах, и тамошние туземцы мне, говорю, нравятся, только жить не умеют и дела с ними вести невозможно, а все же пусть лучше сидят у себя за границей».

Их интересы отнюдь не ограничивались путешествиями. Они подробно обсудили перспективы охоты на фазанов в предстоящем осеннем сезоне; продажность своего депутата, за которого, впрочем, снова собирались голосовать, чтобы в конгресс не пробрался какой-нибудь рабоче-фермерский демократ; и то обстоятельство, что мистер Джонс покупает дом у мистера Брауна, а мистер Браун слишком много пьет. После этого они со знанием дела сравнивали цены на дамские чулки в «Эмпориуме» у Тарра, в универмаге «Beauh Arts» и в магазинах Дулута, Миннеаполиса и Сент-Пола, пока миссис Денвер не воскликнула:

— Боже мой! Мы так хорошо разговорились, я и понятия не имела, что так поздно; но что это, Нийл, если я не ошибаюсь, вы хотите уходить?

Она не ошибалась.

26

Волны Верхнего озера плескались среди темных обнаженных корней прибрежных берез, кедров и сосен, в бревенчатой дачке пахло свежестью и влагой. Они окунались в холодную воду и выскакивали на берег, визжа от восторга, а на маленьких озерах в густом Эрроухедском лесу, где вода была теплее, они катались на лодке, ловили окуней и, забрасывая в воду банки от консервов, стреляли по ним в цель. Но и в этой мирной тишине Нийла ни на минуту не покидала тревога.

В этих краях когда-то жили чиппева. Ксавье Пик, наверно, проводил свой челн вон под теми скалами, когда держал путь на Тандер-Бэй. И сейчас еще вблизи их дачки была небольшая резервация, и Нийл тешил себя мыслью, что он внушит своей Бидди любовь к краснокожим братьям и со временем сможет ей сказать, что она не только очень славная белая девочка, но еще немножко чиппева и немножко негритянка, и как это просто и мило!

Подобно всем любящим родителям во все времена, Нийл утешал себя: «Мое поколение обанкротилось, но это, новое, поколение изменит мир, и будет добросовестно ходить на выборы даже под дождем, и не будет пить больше одного коктейля зараз, и навсегда покончит с войнами».

Он сидел с Бидди в машине у въезда в небольшое становище, где женщины и дети чиппева, поселившиеся на лето в вигвамах, продавали туристам корзины и игрушечные челны из бересты.

— Бидди! Посмотри на маленьких индейчиков, правда, они хорошенькие? Хочешь поиграть с ними в следопытов или еще во что-нибудь?

— Нет.

— Почему нет, моя хорошая?

— Они грязные.

— Маленькие индейские ребятки? Грязные?

— Да.

— Ну, может быть, и так, но зато подумай — они знают, как бобры строят плотины и… мм… у них головные уборы из перьев. Разве это не интересно?

— Нет.

— Что ж такого, если они немножко грязные? Они просто закоптились у костра. Ведь папина дочка тоже иногда приходит домой не очень-то чистенькая!

— Они похожи на ниггеров!

— А чем плохи… негры?

— Я их не люблю.

— А у тебя есть знакомые негры?

— Да.

— Кто же, кроме Белфриды?

— Девочка Ева.

— Она вовсе не негритянка. Она белая.

— Я ее не люблю.

— А знаешь ли ты, Элизабет, что ты ведешь себя, как очень скверный ребенок?

— Только что из пеленок?

— А, черт!

— Ага, папочка, ты что сказал? Ты сказал «черт». Черт, черт, черт, черт, черт!

Бидди, чисто по-женски сумевшая использовать его промах, была в эту минуту такая беленькая, розовая, веселая, такая очаровательная, что он задохнулся от любви к ней и с тяжелым отчаянием подумал, что мелкие, гаденькие предрассудки «порядочных людей» обладают куда большей разрушительной силой, чем бомбы и сверхмощные самолеты.

Оттого, что он две недели мог ничего не делать, оттого, что Вестл теперь была для него «белой женой цветного мужа», он стал приглядываться к ней во время прогулок среди устланных лишайниками скал. Она не так умна и хуже знает жизнь, чем медсестра Конкорд, думал он, она не такая горячая и красивая, зато в ней больше ясности, сдержанности. Вестл — «прелестный образец молодой замужней американки» — безупречная жена и мать, спортсменка, начитана (более или менее), интересуется тем, что творится на свете. Она достаточно благочестива для жительницы Сильван-парка и презирает сантименты. Короче говоря, в ней есть все, кроме индивидуальности.

За несколько коротких недель он познал, что без страданий и сомнений не может быть полноценной человеческой личности. Вестл никогда в жизни не страдала, кроме как во время родов, никогда не испытывала никаких потрясений и сомнений, кроме как в брачную ночь.

В одном она, бесспорно, была выше многих и многих добродетельных женщин: ей не доставляла удовольствия сознательная жестокость. Но Нийл начинал понимать, что и бессознательная жестокость может причинить боль.

Вестл, вспомнив детство, напевала: «Я черный, черный, черный, ах, если бы мне побелеть!»

«Это про меня и про Бидди. Черный. Ниггер. Существо столь отвратительное, что утонченная женщина, подобная Вестл, и не заподозрит в нем способности чувствовать обиду».

Примчался Принц, отряхиваясь после купанья в луже, и Вестл побранила его:

— Зря мы дали тебе новое имя, собачка! Никакой ты не принц! Ты попросту грязный, никудышный ниггер!

И так доверчиво улыбнулась Нийлу.

Он видел, что Вестл восприняла бы его любовь к неграм, как смесь безумия и озорства. Зачем показываться ей в таком нелепом свете? А две недели — большой срок для исцеления, когда вас окружает северная феерия серых скал и оранжевых лишайников, душистых сосен и красных челнов, скользящих по серо-синей глади неоглядного озера. Они купались в ледяной воде, бегали взапуски, как дети, несмотря на его хромоту, и в город он вернулся излечившимся от своей мании.

В город вернулся энергичный молодой делец — белый.

27

Что Нийл будет директором банка, и притом с окладом в десять раз более высоким, чем у мистера Пратта, было для Вестл так очевидно, что об этом не стоило и говорить. Гораздо больше ее занимал будущий дом, достойный их нового положения в обществе. Нийл посмеивался над ее честолюбивым планом — купить у Бертольда Эйзенгерца половину его холма и построить там идеальное жилище, о котором мечтает каждая женщина.