Кингсблад, потомок королей - Льюис Синклер - Страница 31

Он обещал прийти в пятницу. Райан весело сказал ему:

— Я еще не уверен, допустим ли мы вас в наше сенегальское содружество. Как бы вы не перепугались, ознакомившись с нашими истинными взглядами — теми, которых ни одному белому не полагается знать. Представьте, ведь мы даже не считаем обязательным каждый день переодеваться к обеду!

Нийл решил, что раз Райан шутит, то долг вежливости — улыбаться и делать вид, что это тебе нравится. Но, шагая к автобусной остановке, брезгливо обходя чернокожих гуляк, в воскресной праздности слоняющихся по Майо-стрит, он внутренне бесновался:

«Ах, вот как, милейший сержант, вы еще не уверены, достоин ли я принадлежать к вашей черной расе! Этого следовало ожидать! Не надо было валять дурака! Что ж, вот я и вернулся к своей плачевной участи будущего директора банка — и притом белого!»

Но это было не так. Он уже не мог уйти. С печальным укором смотрели на него глаза Мэри Вулкейп, те самые глаза, которые обдавали его лучистым теплом, когда он был вновь обретенным и страдающим сыном.

Он вернулся домой, не зная, как, где и чем теперь быть Нийлу Кингсбладу.

Вестл не упрекнула его за долгое отсутствие.

— Ну, как твои ветераны? Что вы там делали, рассказывали друг другу о своих подвигах?

— Я тебе хочу сказать одну вещь, — сказал он решительно. — Я пришел к убеждению, что в армии очень несправедливо относились к солдатам-неграм — они строили аэродромы, водили машины под огнем, а наград не получали.

— Ай-я-яй! Может быть, и я, грешная, обделила их при раздаче медалей? Сейчас же обращусь в конгресс и потребую немедленно урегулировать этот вопрос. Бедненькие черномазики! Выдадим им всем Алое Сердце и Розовый Крест и Орден Изумрудного Арбуза второй степени!

— Я говорю вполне серьезно, а сейчас я хочу вздремнуть, — заявил он.

— Тоже вполне серьезно? — фыркнула она.

Прежде чем прилечь, он должен был посмотреть рисунок Видди — проект нового скоростного бомбардировщика.

Он позабыл раскрыть окна, и в этот теплый летний вечер сон у него был тяжелый и беспокойный.

Гонимый страхом, он бежал по лесу беспросветной ночью, увязал в трясинах, натыкался на деревья, ветки хлестали его по незащищенному лицу. Он задыхался так, что в груди болело и во рту нестерпимо жгло от жажды. Он не знал, кто это гонится за ним, но знал: если догонят, будут бить ногами в пах, раздробят скулы, вырвут глаза.

Он остановился, увидя впереди круг сверкающих огоньков. Это горели глаза собак-ищеек, присевших на задние лапы. А за ними в свете вспыхнувших факелов он увидел полукруг людей, страшных чудовищ, каких он никогда раньше не видал, с собачьим оскалом, складками жира на шее, со змеиным холодом во взгляде, и эти люди шли на него, близились, надвигались, подступали.

Кто-то вдруг сказал простым будничным тоном: «Вот этим крюком удобно будет поддеть черномазого насильника за ногу, как раз войдет в мякоть икры».

Он лежал ничком, и огромный сапог — он ясно чувствовал запах навоза от подошвы — бил его по виску, но он лежал уже не на прелой опавшей листве, он лежал на цементном полу, в крови и в грязи, и сапог все бил, бил, и нестерпимая боль отдавалась в глубине черепа.

Его подняли, хотя он отбивался; его поднимали веревкой, сдавившей горло, медленно, постепенно; и потом он стоял на болотистой опушке леса и смотрел, как он висит на суку и дергается, и лицо у него было его собственное, румяное, в веснушках, лицо белого человека, а нагое тело — черное как уголь, черный уголь, лоснящийся от пота в неверном свете факелов, и черные руки и ноги дергались нелепо, смешно, как у автомата, а он и другие белые люди стояли кругом и смеялись: «Смотри, как его корежит, паршивого ниггера! Скачет, словно лягушка, черная лягушка, смотри, как он скачет, черный ниггер! А еще говорят, что они тоже люди, такие же люди, как мы! Ха-ха-ха!»

Он лежал, еще не придя в себя от ужаса.

«Это могло бы случиться со мной. Даже в Миннесоте бывали линчевания. Меня ненавидели бы еще сильнее, чем тех, кто родился и жил негром. Это мою шею могла захлестнуть веревка.

Я не могу открыться и пойти на все это. Но если так нужно моему народу, я должен.

Но я не могу из-за Бидди. Я не хочу, чтобы ее жизнь была отравлена памятью об убитом отце, как у Фебы Вулкейп. А может быть, она сама захочет драться? Может быть, даже маленькие девочки теперь такие — думают о бомбардировщиках, не знают жалости?»

«Смотри, как он скачет, черная лягушка, а еще говорят, что они тоже люди!»

Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется убежать к Вулкейпам, к Мэри Вулкейп, а больше всего — к Райану.

22

Доктор Кеннет подмигнул сыну в знак того, что у них есть свои мужские секреты, и, отведя его в сторону, шепнул:

— Ну, как твои исследования, подвигаются? Законны наши притязания на английский престол?

Вопрос относился к такой далекой полугодовой древности, что с тем же успехом можно было спросить: «Решился ты, наконец, голосовать за Резерфорда Б.Хейса?»

Все еще под гнетущим впечатлением своего сна Нийл пошел к отцу на традиционный воскресный ужин — горячий суп, холодная курица, жареный картофель, мороженое из соседней аптеки. Бидди уснула на диване наверху, а Вестл с матерью Нийла и его сестрой Джоан беседовала о Прислугах и Детях — как беседовали, вероятно, все добропорядочные женщины в пещерах каменного века, в средневековых замках, под сенью пагод древней Китайской империи. В доме царила атмосфера уюта, уверенности и покоя, как обычно, когда прислуга бывает выходная.

На вопрос отца Нийл ответил только:

— Все роюсь в придворных архивах, ваше величество, — и поспешил переменить тему.

Он присматривался к матери и угадывал наследие негритянских предков в ее черных глазах: но тут же напоминал себе, что еще недавно находил черты чиппева у Вестл.

В своей одержимости Африкой он не должен был забывать, что в его крови живет и отвага индейцев. Вечером, не находя покоя, он говорил себе: хорошо бы сейчас плыть в индейском челне по бурному озеру. Приятно было думать, что к его обиходу относятся не только гроссбухи и плуги, но также челны и томагавки.

Мирный воскресный уют не успокоил его; не нашел он забвения и в показном веселье следующего вечера.

То было очередное из бесконечных приветственно-хвалебных пиршеств в честь Роднея Олдвика, скрашивавших последний отпуск бравого майора. Ему теперь предстояло вернуться в часть, чтобы снять свои майорские нашивки, а затем уже окончательно приехать в родной город в качестве овеянного славой ветерана и вновь приступить к адвокатской деятельности, оповестив об этом всех через газеты.

Весь этот уже всерьез прощальный вечер Род ораторствовал на свою коронную тему:

— Мы, ветераны, должны держаться вместе и дружно давать отпор всем элементам, породившим фашизм, над которым мы одержали победу; я имею в виду низшие расы, чье вероломство ослабило мощь британской, американской, французской и голландской империй и тем дало возможность ублюдку Гитлеру наброситься на Уинстона Черчилля.

На Нийла точно оцепенение нашло, когда он понял, что его герой — человек не только злой, но и глупый. Тяжело бывает разочаровываться в друге, а Нийлу это было особенно тяжело.

Нельзя сказать, что после того страшного сна его стала мучить бессонница. Не так легко было вызвать бессонницу у Нийла Кингсблада. Размышлениям он обычно предавался в час утреннего бритья — его располагали к задумчивости неисчислимые прелести электрической бритвы, изящной вещицы из никеля и пластмассы под слоновую кость, которая нежно, точно рука любимой, скользила по его крепкому подбородку и без участия таких феодальных пережитков, как мыло и кисточка, соскабливала блестящие волоски, свидетельствуя о том, что в современной цивилизации все-таки кое-что есть.