Золото муравьев - Пессель Мишель - Страница 18

Благодаря этой терпимости минаро и смогли сохранить основу своей веры. Существует предание, что одним из первых воплощений Будды было воплощение в виде горного козла; и это само по себе, помимо других признаков, указывает на влияние древних религий — возможно, и верований минаро — на ламаизм.

Несмотря на пыль, визит далай-ламы вылился в грандиозное зрелище. Старики и дети, кто на лошади, кто на пони, кто на осле, кто на яке, а кто просто пешком, собрались со всей округи на церемонию. И вот пятитысячная толпа в праздничных красных нарядах расположилась перед крытым помостом, куда в ярко-желтом плаще взошел далай-лама. Собравшиеся склонили головы в тяжелых уборах, и мне показалось, что там, где сидели женщины, заблестело на солнце бирюзовое море.

В порыве восторга старухи принялись хватать меня за руки и объяснять, что теперь, когда они видели его святейшество своими глазами, они будут ждать смерти с радостью. Так продолжалось в течение пяти дней, пока далай-лама излагал толпе важнейшие моменты учения о терпимости и мудрости.

В первых рядах, прямо у ног далай-ламы, разместились монахи в багровых рясах, прибывшие из соседних монастырей. Неподвижные, как статуи, полторы тысячи бритоголовых братьев бормотали молитвы и причитания, из которых было ясно, что встреча с далай-ламой — венец всей их благочестивой жизни.

Следует заметить, что далай-лама был тогда не просто духовным наставником ламаистской секты гелу-па и тибетским политическим вождем. Его считали воплощением великого Авалокитешвары, Будды «милосердия» и сам он поэтому почитался как бог сострадания. К нему несчастные обращали свои мольбы. Я не берусь передать бесконечную любовь, надежду и веру, которыми жила в тот момент патриархальная толпа, каким-то чудом сохранившаяся в наше время. Это была, пожалуй, та последняя дань уважения, которую первобытная земля отдавала своим вековым ценностям. Глядя на толпу, невозможно было представить, что рядом существует другой, современный мир, уже проникающий в Заскар. Интересно, что же станет с этой верой, думал я, наблюдая, как грузовики с лязгом и грохотом колесят по местам, где до сих пор лишь шумели горные потоки и кружилась пыль от копыт диких животных? Грустно вспоминать, но что поделаешь: вслед за далай-ламой в Заскар с товарами прибыли первые торговцы, которые явно не прогадали, сбывая заскарцам первую в их жизни одежду европейского образца.

Наблюдая за толпой, я не переставал удивляться, насколько ламаизм, несмотря на сложные догмы и участие в них множества темных сил, казалось бы омрачающих самые светлые догматы буддизма, прочно укрепился в сознании верующих.

Здешние жители, будь то монах или земледелец, действительно живут по законам своей веры, предписывающей им воздерживаться от излишеств, относиться с уважением к старикам и ученым, проявлять терпение и доброту ко всему живому: и к людям, и к животным. Увы, доброта и добродетель слишком слабое оружие против современной морали заезжих торговцев…

Как только улеглась дорожная пыль после отъезда далай-ламы, мы с Нордрупом отправились в Каргил сообщить моему другу Какпори о существовании в Заскаре общины минаро. У Какпори тоже было что рассказать мне. Недавно он где-то услышал старую легенду о том, как трое именитых минаро оставили Ронгду (район в верховьях Инда, примыкающий с юга к Скарду) и отправились на поиски новых земель. Когда в IX веке некий Кхива-Кхильде пришел в Заскар через Ламаюру и построил четыре крепости, сначала в Хамелинге, а затем в Гиагаме, Ремале и Картсе, что на реке Суру, к этому времени весь район уже был заселен минаро.

Я, честно говоря, не знал, как относиться к этой истории, и мы с Какпори решили, что успешно искать сведения о минаро Заскара, об их истоках и обычаях можно, только объединив наши усилия.

Я решил еще некоторое время пожить в Каргиле, чтобы побеседовать с теми минаро, которые прибудут сюда по своим торговым делам.

Не теряя времени я отправился на базар и несколько раз обошел его вдоль и поперек. Мне, конечно, нужен был не керосин или какой-нибудь другой привозной дефицит, мне нужна была встреча с минаро. Я знал, что отличить их от монголоидов-ладакхов несложно. Гораздо сложнее распознать минаро в толпе западных туристов.

Следует сказать, что в последнее время Гималаи буквально наводнены молодыми европейцами, которые по разным причинам предпочитают щеголять в традиционных одеждах коренных жителей. Такое острое желание молодежи раствориться в массе местного населения шокирует некоторых здешних приверженцев старых строгих нравов. Скажу, что лично мне никогда не приходило в голову, как принято говорить, «подделываться под туземца»; я не люблю, когда японцы надевают цилиндры, и в свою очередь не понимаю, почему я им должен нравиться в кимоно.

Итак, многие молодые европейцы, приехавшие из Европы и Америки, питают настоящую страсть к местным нарядам. И все же, как они ни стараются, нацепляя на себя чалму или тибетские дхоти и шубы, отличие сразу бросается в глаза. У европейцев настолько характерные походка и манера держать голову и руки, что они моментально выдают себя даже неискушенному наблюдателю. Взглянув чуть более внимательно, любой обнаружит сразу же на их лицах (на моем, впрочем, тоже) дряблую кожу бело-серого цвета, которая, будь она даже и загорелой, отличает в толпе европейца. Так вот, если добавить ко всему перечисленному двухдневную щетину и слегка сгорбленную спину, мы уже имеем приметы… нет, не европейца — перед нами типичный минаро!

Но если минаро со склонов Заскара напоминают нам европейцев не по костюму, а по лицу, то минаро с берегов Инда во всех отношениях походят, пожалуй, на западных хиппи. В своей поношенной одежде, с букетиками цветов на голове они выглядят весьма нелепо (с точки зрения европейца, конечно). Честно говоря, некоторые минаро кому-то из нас могут до смешного напоминать какого-нибудь не слишком респектабельного родственника. Скажем, двоюродного брата или дядю из тех, кого неудобно пригласить в «приличное общество». Очевидно, что между нами и минаро есть какое-то «фамильное сходство», выделяющее этих людей как неких чужаков в гималайской среде.

Итак, я решил последить на базаре за всеми приезжими, одетыми кое-как. Не отличаясь большими способностями завязывать знакомства, в тот момент я испытывал желание наброситься на первого же минаро, что подвернется мне под руку. Мои вероятные жертвы, будто чувствуя опасность или считая мои намерения недостойными, казалось, где-то прятались от меня. Повторять поиски еще и еще было рискованно: рано или поздно я мог угодить в полицию, как явно подозрительный тип. Но тут мне в глаза бросились сразу два минаро: ребенок — неряшливый мальчишка с цветком на голове — и его отец. Чувствуя, как во мне просыпается инстинкт хищника, я медленно, украдкой стал пробираться к своей жертве. Широко улыбаясь, как делают все, кто имеет сомнительные намерения, я сунул в руку мальчишки конфету. Контакт с жертвой был найден.

— Вы минаро? — спросил я с глупым видом у его отца; который осторожно огляделся по сторонам, будто пытаясь определить, не следит ли за мной полиция.

— Да, — ответил он.

— Прекрасно, — отыскивая в кармане вторую конфету, сказал я и тут же сунул ее в руку ребенку. — Вот так удача! Вот и подружились! — твердил я, стараясь изобразить на лице искренность.

Я тогда совершенно не знал, что минаро — люди довольно осторожные, полностью лишенные наивной доверчивости, отличающей большинство тибетцев. Бросив короткое «джулай», мой минаро с широкой улыбкой на лице развернулся и быстро зашагал прочь вместе с сыном, уплетающим мои конфеты.

«Следующего не упущу», — сказал я себе твердо. Но, несмотря на все усилия, в это утро я не встретил больше ни одного минаро, хотя базар был заполнен приезжими до отказа. Но это были совершенно неинтересные люди, например толпа молодых англичанок в шортах, громко изъясняющихся на странном жаргоне, который почему-то в ходу у туристов, немцы, прогуливающиеся с мрачным видом, заскарцы, жители Пурига и Драса, несколько тибетцев, один сикх — шофер автобуса, два гимнософиста в набедренных повязках, один бенгалец, два офицера индийской армии, один гуджаратец и несколько торговцев-кашмирцев, но ни одного минаро.