Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Письма Баламута - Льюис Клайв Стейплз - Страница 18


18
Изменить размер шрифта:

Ненависть нам вполне по силам. Напряжение нервов у людей во время шума и усталости побуждает их к сильным эмоциям, и остается направить эту уязвимость в правильное русло. Если его разум сопротивляется, запутай его как следует. Пусть он скажет себе, что ненавидит не за себя самого, а за невинных женщин и детей и что христианская вера должна прощать своим врагам, но не врагам ближнего. Иными словами, пусть он чувствует себя достаточно солидарным с женщинами и детьми, чтобы ненавидеть от их имени, и недостаточно солидарным, чтобы считать их врагов своими и потому прощать.

Ненависть лучше всего комбинируется со страхом. Трусость — единственный из пороков, от которого нет никакой радости: ужасно ее предчувствовать, ужасно ее переживать, ужасно и вспоминать о ней. У ненависти же есть свои удовольствия. Часто она оказывается ценной компенсацией, возмещающей унижения страха. Чем сильнее страх, тем больше будет ненависти. И ненависть — прекрасный наркотик против стыда. Если ты хочешь сильно ранить его добродетель, порази сначала его мужество.

Однако сейчас это дело рискованное. Мы научили людей гордиться большинством пороков, но не трусостью. Всякий раз, когда нам это почти удавалось, Враг попускал войну, землетрясение или еще какое-нибудь бедствие, мужество сразу же делалось прекрасным и необходимым для людей и вся наша работа шла насмарку; так что все еще есть, по крайней мере, один порок, которого они стыдятся. Но, побуждая твоего пациента к трусости, ты, к сожалению, можешь вызвать в нем подлинное отвращение к самому себе с последующим раскаянием и смирением. Ведь в прошлую войну тысячи людей, обнаружив в себе трусость, впервые открыли нравственную сферу жизни. В мирное время мы можем заставить многих совершенно игнорировать вопросы добра и зла. Но во время опасностей эти вопросы встают перед ними в таком виде, что тут даже мы не сделаем их глухими. Перед нами сложная дилемма: если мы поддержим справедливость и милосердие, это будет на руку Врагу, если же не поддержим, то рано или поздно разразится война или революция (Он это попускает), и безотлагательность вопроса о трусости и мужестве пробудит тысячи людей от нравственного оцепенения.

Это, вероятно, одна из причин, побудивших Врага создать мир, чреватый опасностями, то есть мир, в котором нравственные проблемы иногда становятся главными. Кроме того, Он, как и ты, понимает, что мужество — не просто одна из добродетелей, а форма проявления любой добродетели во время испытаний, то есть в моменты высшей реальности. Целомудрие, честность и милосердие без мужества — добродетели с оговорками. Пилат был милосерден до тех пор, пока это не стало рискованным. Возможно, поэтому, что, сделав твоего подопечного трусом, мы выиграем столько же, сколько проиграем: он может узнать слишком много о себе. Есть, конечно, еще одна возможность — не заглушать в нем стыд, а углублять до отчаяния. Это было бы грандиозно! Он решил бы, что веровал и принимал прощение от Врага только потому, что сам не вполне ощущал свою греховность, а когда дело дошло до греха, который он осознал во всей его унизительности, он не мог ни искать Вражьего милосердия, ни доверять Ему. Но, боюсь, он достаточно хороший ученик в школе Врага и знает, что отчаяние — больший грех, чем все грехи, которые его породили.

Что же до самой техники искушений к трусости, тут все просто. Осторожность способствует развитию этого греха. Но осторожность, связанная с работой, быстро становится привычкой, так что здесь от нее нет прока. Вместо этого тебе надо сделать так, чтобы у него в голове мелькали смутные мысли (при твердом намерении выполнить долг), не сделать ли ему что-нибудь, чтобы было побезопасней. Отведи его мысль от простого правила: «Я должен остаться здесь и делать то-то и то-то» и замени рядом воображаемых ситуаций (Если случится A — а я очень надеюсь, что не случится, — я смогу сделать B, — и, если уж произойдет самое худшее, я всегда смогу сделать C). Можно пробудить и суеверия, разумеется, называя их иначе. Главное, заставь его чувствовать, что у него есть что-то помимо Врага и мужества, Врагом дарованного, и что он может на это опереться. Тогда всецелая преданность долгу начинает напоминать решето, где дырочки — множество маленьких оговорок. Построив систему воображаемых уловок, призванных предотвратить «наихудшее», ты создаешь в бессознательной части его воли убеждение, что «наихудшее» случиться не должно. В момент подлинного ужаса обрушь все это на его нервы и тело, и тогда роковой момент для него наступит прежде, чем он обнаружит в нем тебя. И помни, важен только акт трусости. Страх как таковой — не грех: хотя мы тешимся им, пользы от него нет.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо тридцатое

Мой дорогой Гнусик!

Иногда я думаю, уж не решил ли ты, что тебя послали в мир для твоего удовольствия? Я узнал, что пациент во время первого налета вел себя как нельзя хуже, но узнал я это не из твоих неудовлетворительных сообщений, а из доклада преисподней полиции. Он все время очень боялся, что окажется большим трусом, и поэтому не испытывал никакой гордыни. Он, однако, сделал все, что потребовал от него долг, а может быть, и еще больше. В твоем активе лишь вспышка раздражения против собаки, подвернувшейся ему под ноги, пара лишних сигарет и один вечер без молитвы. Что толку хныкать о трудностях? Если ты разделяешь идею Врага о «справедливости» и полагаешь, что нужно считаться с твоими возможностями и намерениями, тебя можно обвинить в ереси.

Во всяком случае, ты скоро поймешь, что преисподняя справедливость чисто реалистична и ценит только результаты. Принеси пищу или сам станешь ею.

Единственная конструктивная часть твоего письма — та, где говорится, что ты все еще ожидаешь хороших результатов от усталости подопечного. Это неплохо. Но сами они тебе в руки не свалятся. Усталость может привести к крайней кротости, спокойствию, а иногда и к видениям. Ты часто замечал, как усталые люди предавались гневу, злобе или нетерпеливости только потому, что вообще были очень энергичны. Парадокс в том и состоит, что умеренная усталость больше способствует злобе, чем полное изнеможение. Частично это обусловлено физическими причинами, частично — чем-то другим. Злятся не просто от усталости, а от неожиданных требований, предъявляемых усталому человеку. Чего бы людям ни хотелось, им всегда кажется, что у них на это есть право. А разочарование при нашей ловкости можно всегда обратить в чувство несправедливости. Риск смиренной и кроткой усталости появляется лишь тогда, когда человек сдался перед неотвратимым, потерял надежду на отдых и перестал загадывать даже на полчаса вперед. Наилучшие результаты от усталости подопечного ты получишь, если будешь питать его фальшивыми надеждами. Вбей ему в голову, что налет не повторится, и заставляй его утешать себя мыслью о том, как он будет удобно спать следующую ночь. Преувеличь его усталость, внушая ему, что скоро все это кончится. Ведь люди обычно считают, что они не смогли бы вынести напряжение ни минуты дольше. Здесь, как и в деле трусости, главное — избежать полного отказа от своей воли. Что бы он ни говорил, нам нужно, чтобы он был полон решимости не на все, что бы ни случилось, а на все, что «в пределах его сил», и чтобы этих сил было меньше, чем, вероятно, потребуется при испытании. Ладно, пусть отбивает атаки на терпение, целомудрие и мужество. Самое интересное — победить его как раз тогда, когда (если бы они только знали!) он уже почти победил нас. Я не знаю, возможно ли, чтобы он встретил свою девицу, когда очень устанет. Если да, постарайся использовать то, что усталость склоняет женщин к разговорчивости, мужчин — к молчанию. Это может стать поводом для тайных огорчений, как бы они там Друг друга ни «любили».

Вероятно, сцены, которые он увидит, не дадут тебе материала для нападения на его разум — твои же прежние неудачи привели к тому, что сейчас это уже не в твоей власти. Но есть способ напасть на чувства, который еще можно попробовать. Когда он впервые увидит останки того, кто раньше был человеком, заставь его почувствовать, что «вот таков мир на самом деле», а вся религиозность была одной фантазией. Ты, конечно, заметил, что мы совершенно запутали значение слов «на самом деле». В ответ на рассказ про какое-нибудь духовное переживание они говорят: «А на самом деле ты просто услышал музыку в хорошо освещенном помещении». Здесь эти слова означают только физические факты, отделенные от остальных элементов переживания. С другой стороны они могут сказать: «Тебе хорошо рассуждать о таких порывах сидя в кресле, но подожди, пока с тобой это произойдет на самом деле!» Здесь слова употребляются в противоположном смысле и означают не физические факты (которые они уже знают), а эмоциональные воздействия на человеческое сознание. Оба значения возможны, а наше дело так их спутать, чтобы слова могли употребляться то в одном смысле, то в другом, как нам выгоднее. Общее правило, которое мы уже утвердили среди них, вот какое: во всех переживаниях, делающих их счастливее или добрее, только физические факты «на самом деле», а духовные — «субъективны», во всем же, способном их огорчить или развратить, духовное — это и есть действительность, и, не обращая внимания на нее, мы от «самого дела» убегаем. Таким образом, при рождении ребенка кровь и боль «на самом деле» есть, а радость — субъективна. В смерти же именно наш ужас обнаруживает, что такое «на самом деле» смерть. Ненавистный человек «на самом деле» отвратителен — в ненависти человека видишь таким, каков он есть, в ненависти разбиты все иллюзии; обаяние же человека любимого — просто субъективная дымка, скрывающая похоть или корысть. Войны и нищета страшны, мир и радость — субъективные настроения. Эти существа всегда обвиняют друг друга в том, что хотят съесть торт так, чтобы он остался цел. Однако, благодаря нашим трудам, они платят за торт, но не могут его съесть. Если ты хорошо поведешь пациента, он скоро станет считать, что его чувства при виде человеческих внутренностей выражают «то, что на самом деле», а чувства при виде счастливых детей или хорошей погоды — просто сантименты.