Лабиринт - Симонова Лия Семеновна - Страница 1

Лия Семеновна Симонова

Лабиринт

Часть первая. Противостояние

1

Зима была отвратная, промозглая и бесснежная.

Деревья в сквере и на улицах выглядели бесстыдно нагими и в то же время беззащитными перед порывами колючих, пронизывающих ветров, не желающих утихать.

Лине хотелось, чтобы выпал снег, настоящий, пушистый и щедрый, и все вокруг смягчилось, облагородилось под его белым покровом. Но снег шел мокрый и таял, не успев долететь до земли.

Разбрызгивая грязное месиво изящными голубовато-серыми сапожками, только что привезенными отцом из заграничной командировки, Лина не торопясь двигалась к школе, давно смирившись с тем, как тошно ей туда ходить.

Мысль о приближении Нового года и вслед за ним зимних каникул немного утешала Лину, но она не была уверена, что на этот раз самый прекрасный и добрый из всех праздников пройдет, как и прежде, радостно, а каникулы сложатся для нее удачно.

Обычно встречать Новый год Лина уезжала с родителями на дачу к бабушке с дедушкой и замечательному, совсем уже старенькому прадеду Василию, в честь которого она и названа была Василиной.

В новогоднюю ночь они всей семьей, а то и с общими друзьями, собирались у камина, зажигали свечи. Звенели бокалы с шампанским, произносились пышные и шутливые тосты, и вполголоса пели старинные романсы под гитару деда Сергея. А в полночь уходили в лес, освещая дорогу фонариками.

В хрустально-торжественном новогоднем лесу, то и дело проваливаясь валенками в снег, они пытались водить хоровод вокруг заранее наряженной елки, не удержавшись, падали в сугробы и веселились вокруг яркого костра.

Но теперь, если снега не будет, родители могут остаться в городе. Настроение у них кислое, да и отец с дедом Сергеем последнее время, встречаясь, слишком непримиримо спорят и ссорятся и, надутые, так и не договорившись, разбегаются по разным углам. А раньше они всегда были расположены друг к другу и общение доставляло им удовольствие.

Споры отца и деда поначалу мало занимали Лину, как и все, что не касалось ее лично. Но оказалось, что самое существенное запало в память и торчало занозой, нарушая привычное спокойствие.

Насколько Лина сумела понять, отец утверждал, что пирамиду системы надо не расшатывать, а крушить, ломать до самого основания, решительно и без промедлений. Только тогда человек, освободившийся от давящей на него уродливой конструкции, расправит плечи, вздохнет действительно свободно, сам накормит, оденет себя и устроит свою единственную жизнь по собственному усмотрению, сообразуясь с отпущенными ему природой способностями…

Дед Сергей, прежде самый рьяный в семье поборник прав человека, мечтавший хотя бы о «глотке свободы», теперь, когда дышалось легче, почему-то был полон сомнений. Он говорил, что стадо овец, привыкшее к окрику и кнуту, без пастуха сбивается с пути и погибает, что прирученные животные, если однажды открыть все клетки зоопарка, вряд ли пожелают уйти на волю, в неведомые им джунгли, где они будут обречены; что точно так же и «верноподданные», наученные по-холопски получать тощий кусок из барственных, начальственных рук, не выживут в новых условиях рынка и конкуренции и снова станут подопытными кроликами в еще одном сомнительном эксперименте…

Когда высказывал свою точку зрения отец. Лине казалось, что он совершенно прав, но и дед тоже был убедителен в своих сомнениях. Так где же истина?..

Дед Сергей был профессором, доктором философии, отец биологом и тоже готовился вот-вот защитить докторскую диссертацию. Лина постоянно восторгалась и гордилась умом и благородством мужчин своей семьи, в которой всегда царили мир и любовь. Раздоры изумляли и пугали ее.

Растерянность мамы и бабушки усиливали сумятицу в голове и душе Лины. Она чувствовала, что и ей передается волнение мамы, упорно пытавшейся втянуть в словесные баталии прадеда Василия, с мнением которого все особенно считались. Но старик будто и не слышал призывов, тут же хватал черного дога Мефистофеля и буквально убегал с ним в лес на прогулку или, отчаянно шаркая ногами, устремлялся за каким-нибудь лекарством, вспомнив вдруг о предписаниях врача. Странное поведение прадеда никак не вязалось с Лининым представлением о нем и вовсе сбивало с толку…

Возвращаясь в город после резких, нервозных стычек с тестем, отец замыкался в себе и надолго замолкал. Молчаливость родителей тяготила Лину, вселяла в нее тревогу и неуверенность в своем благополучии, а она дорожила им.

Разговоры, тихие и бурные, с приливами и отливами, между собою и со знакомыми, вечно наполняющими их дом, сопутствовали Лине с колыбели, их отсутствие воспринималось ею как ничем не восполнимая пустота. Взрослея, она все чаще раздражалась обилием произносимых слов, которые, несмотря на их справедливость и убедительность, испарялись бесследно, так и не воплощаясь в реальность и не принося видимой пользы. Жизнь не становилась краше, как страстно желали того все окружающие ее люди, а, напротив, все ухудшалась и уже совсем покатилась под откос. И никто, даже самые головастые и блистательные охотники долгих бесед, не в силах был удержать ее, изменить к лучшему. Так к чему же словопрения?..

Мужчин Лина еще могла понять, но приверженность мамы и других женщин к рассуждениям о политике, экономике и прочих премудростях воспринимались ею как притворство. Она полагала, что женское дело, прежде всего, быть привлекательной, со вкусом одеваться и кружить голову мужчинам. Хорошо бы всем подряд. А уж потом, когда-нибудь, для одного из них, ее избранника, растить здоровых и жизнерадостных детей, с блеском вести дом и всеми силами помогать мужу возвышаться, чтобы даже среди общей неразберихи самой жить не зная нужды, беспечно и празднично.

Постоянно вертясь перед зеркалом, Лина видела, что она недурна собой, хотя зеркало и не позволяло ей ощутить ту великую притягательную силу, которая таилась во всем ее облике.

Большие темные глаза за внешним спокойствием и робостью скрывали необузданные желания и своевольный нрав. Шелковистые волосы, цвета кофейных зерен, полукружьями искусно уложенные на уши и забранные назад, как нельзя лучше оттеняли нежную, тонкую кожу лица и подчеркивали мягкость, округлость его линий, обманывающих трепетностью и покорностью. А вся невысокая, стройная и гибкая девичья фигурка с движениями легкими и изящными таила в себе глубоко спрятанное до поры пламя, и казалось, создана природой с коварной целью — привораживать.

Еще не сознавая этого в полной мере, Лина успела заметить, что ее взгляды, чарующие улыбки и неназойливое кокетство, в подходящий момент пущенные в ход, неотразимо действуют на мужчин, не только молодых, но и в возрасте. От ее близости они оживляются, с ними происходит что-то, пока неведомое ей. Это Лину смешило, но не смущало и льстило самолюбию.

Пасмурное утро усугубляло скверное настроение Лины, которое, впрочем, никогда не покидало ее на пути в школу. Среди всех невеселых мыслей она пыталась отыскать хоть что-нибудь, о чем думать было бы приятно. Воспоминания о вчерашнем госте отца, незнакомом ей раньше профессоре Кокареве, как будто обрадовали ее. Она с удовольствием окунулась в них, заново переживая галантное ухаживание взрослого человека, его откровенные поглядывания на все за ужином и полные таинственного смысла улыбки, посланные ей лукавыми, совсем не состарившимися глазами.

Редкие, ярко-васильковые глаза незнакомца сразу обращали на себя внимание. Пышную, темную шевелюру уже тронула седина, но стройная, подтянутая фигура и элегантный костюм делали его молодым. Лина не ушла сразу же после ужина, как поступала обычно, — осталась возле нежданного поклонника.

Как выяснилось позже, профессор Кокарев Владислав Кириллович встретился отцу в недавней зарубежной поездке и покорил его образованностью и оригинальностью суждений. При том жадном любопытстве, которое отец испытывал к людям, не было ничего необычного в его увлеченности новым знакомым, которого он, судя по всему, ждал с нетерпением и слушал почтительно, не перебивая, что всегда трудно ему давалось. Вполне вероятно, они подружились бы, если б не заговорили о сложностях раскрошившейся жизни…