Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Апология

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Апология - Алейник Александр - Страница 30

Изменить размер шрифта:

ноябрь 90 г.

БЕДНЫЙ ЙОРИК

Все небо белыми краями

звенит, исхожено моим

беспутным зреньем, с лунным камнем

меж звезд светящихся могил.

Там гамлетовский собеседник —

отрытый череп шутника,

лопатой выкинутый в сплетни

о том, кто был наверняка,

чему свидетельство вот эти

воронки глаз, нора ноздрей —

ходы прорытые по смерти

живым движением корней,

дождем, червями… рот оскален,

глумится над своей судьбой:

продрейфовать под парусами

висков по вечности самой.

Тиранит небо полнолунье,

алмазами блистает наст

и вещий ветер ровно дует,

не слишком огорчая нас.

7 февр. 96

x x x

Все волновало нежный ум, отщипывавший понемножку

от грозди виноградной шум — звездой мерцающую крошку,

зелененькую… плоть стихов жестка была и кисловата,

а мне-то думалось: готов служенью муз я, и услада

сближенья звуков и вещей в слияние, блаженство, в прелесть

скрепленных рифмами речей уже в душе моей пригрелись.

Всему виною «Беломор» и кофе черный с Пастернаком,

гормонов пылких перебор, производимый зодиаком,

таращившимся из окна на сгорбленного над тетрадкой

певца… и девочка одна, чей рот невыносимой складкой,

вздыхая рядом, посылал флюидов бешеные сонмы,

я ж — горделиво наблюдал томление ее и формы.

Так начинаются стихи. Откуда? кто их насылает?

неведомо… но вдруг с руки строка, как козочка, сбегает,

копытцами топча лужок линованый, черня бумагу,

и ты, мой маленький дружок, к второй испытывая тягу,

туда ж пускаешь попастись ее пугливую подружку…

насторожиться б, крикнуть «брысь!» опомниться… ан что-то кружит

уже перо: толчки, рывки, колдобины и зависанье,

и напряженное тоски в бумагу в буквах бормотанье.

Там щиплет нежную траву клюв грифельный — пускает стрелы

лук Аполлона, ясный звук вдруг входит в почерка пробелы

и ищет эха, новых слов, а те, — компании желая, —

так приобщают слух и кровь к досугам сладостным, марая

уже не, собственно, блокнот, в котором ночь за ночью тонет,

и ты — уже в длиннотах нот, а жизнь сама к стихам в наклоне.

Бегите причитаний муз! стремите, уши затыкая,

в иной какой-нибудь союз порывы юные, тикая

от сих опасных пропастей в мир прозаический, да ясный,

душемутительных страстей не станьте жертвой громогласной,

как я в те дни, не уцелев, и сунувшись по брови в давку

неясных смыслов, персть воздев с пером, стишков щипавшим травку,

и уклонившись страстных дев, меня, вострепетав, алкавших…

4 февр. 96

x x x

Я в городе пожарных лестниц,

горящих букв витрин, экранов,

полураздетых, сумрачных прелестниц,

шестнадцатиметровыми ногами

перебирающими в розоватом нимбе

над полчищами каменных стаканов,

воздвигнувшихся на гранитной рыбе,

захватанных распухшими руками

из неба в пестрой вермишели трубок,

горячечно пылающих ночами,

зовущих на покупку и поступок

светящейся субстанцией печали.

Шустрят огни, переливаясь в пене

сверкучих мыл, лосьонов и одежды,

витающие над толпой виденья

удачи, вожделения, надежды.

Под этим освещеньем Валтасара

стремится кровь раз семьдесят в минуту,

придти домой, зажечь огарок,

пролить в тетрадь чернильную цикуту.

Не побежишь в букеты фейерверка —

когда подумаешь: как жизнь мелькает,

а календарь чугунною шиберкой,

гремит и синим полымем сгорает.

7 февр. 96

x x x

Чем бы ты ни овладела, все одно, душа,

ты потом пускаешь в дело тихо, не спеша.

Все на песенки помелешь, милые другим.

Хорошо ли тебе в теле? вывертам твоим?

Я ведь слабая преграда, знаешь, что ленюсь

говорить тебе «не надо», понимаю грусть.

Что ж, кропай покуда вирши, бормочи свое:

пальцы гнутся… ручка пишет… милое житье…

7 февр. 96

x x x

Красивая девушка «звонит» и глупости мне говорит,

сосулька по жести долдонит, на мартовском солнце горит,

и я, запустивший бородку, стишки сочиняющий хлюст,

смотрю на сосульку-сиротку — кузину сверкающих люстр.

Мне нравится легкая тема ветвей за ослепшим стеклом —

цветенья и шелеста схема, согретая хилым теплом.

Уже ветерок нагловатый землицей сырою пропах —

сплошной животворной усладой у первой травы на губах.

15 февр. 96

x x x

Вот цветочек, никнущий в вазе,

наверно жалеет, что вышел в князи

из грязи.

Вот ворбейчик на солнце шалеет

в золотом желе и

клее.

Ветер порывами —

Цветаева воздуха рыпается

рыбой.

Приятный денек триннадцатое марта,

с крыш улетают спиральки пара

в Урарту.

Мы ли во времени? оно ли в нас?

Ботинок впечатывается в наст,

а нога не видна…

3 марта 96

СОНЕТЫ

Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,

друзья цифры 12,

делающей «на караул»

при обмороке луны,

я напомню вам,

что скрипки обернулись нежною трухой,

а трубы перестали блестеть

в мягких чехлах закулисной пыли,

сплющенное молоко звёзд

высохло в жёлтой ломкой бумаге,

и только живчик-Моцарт

корешком розового бука

щекотит треснувшую берцовую кость

безмятежной красавицы.