Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 88

V

Большим селением раскинулась по речному побережью Выговская пустынь. Уже множество людей населяло ее, и еще прибывали желающие приобщиться к праведникам. На досуге своем Флегонт с большой любознательностью знакомился с обителью и ее порядками, а также и с новиками, пришедшими из разных мест. У крайней избы одной стаи сбились в кучу несколько человек, участливо слушая слезные причитания бабы, раскосматившейся в своем неуемном стенании.

– Молила их, на коленях упрашивала, заклинала всеми святыми не бусурманить мое рождение, кровинку мою, – выкрикивала она, – не поганить безгрешную душу отрока нечестивым ученьем, что от бога отводит, а к бесам на погибель приводит, – катились у нее по щекам слезы, и навзрыд рвалось из груди безутешное ее горе. – Там-де станут учить его бритоусы, да еще по еретической непонятной грамоте, а она святыми нашими не благословенная. Опять же и цифирьной мудрости стали б его учить, а цифирь тоже наука богоотводная… А они, нечестивые, потешались над моими словами, сатанинским хохотом хохотали и приказывали, чтоб незамедля утром им сына доставила. О-ох, чадо мое единое, при молодости – на погляденье, при старости – на сбереженье, при смертном часе – на погребенье да на помин души. Не увидеть мне больше чадо мое любимое, о-о-о!..

– Что случилось? – спросил Флегонт стоявшую рядом старуху, готовую всхлипнуть от жалости.

– Случилось вот, – глубоко вздохнула она. – Един сын-отрок у бабы был, дите ненаглядное, а его в заморское учение приказано было брать. А он от напуги, от страха-ужасти удавился в ночь, чтобы в том учении не бывать. А сама-то мать поповской вдовой жила, из-под Каргополя, – нашептала Флегонту словоохотливая старуха. – Теперь к нам по своему сиротству бобыльному спасаться пришла.

– Больше горя – ближе к богу, – в утешение попадье сказала одна из слушательниц и обнадеживала: – Спасенье за это будет тебе.

Рассказ матери, потерявшей единственного сына, находил у всех сочувствие и живой отклик. В добавление к тому, о чем поведала попадья, другая гореванная мать добавила:

– И что в миру делается – завяжи глаза да бежи… По селам бабы воют, по деревням голосят, и по всем дворам ребятишки во всю мочь ревут, ровно в каждом дому по покойнику. Иная мать обхватит дитеныша да пальцы-то словно вопьет в него, никакими силками не оторвать, потому как отпустить дитё страшно.

– Понятно, что каждой боязно. Ну как отнимут да в треклятое заглазное учение увезут.

– Замучают там, заморят в чужой, лихой стороне. Всего-то натерпится, нагореванится малый.

– Что говорить! Чужая сторона непотачливая.

– Истинно, истинно так. Кусок хлеба не матерью выпечен, щи не в родительском горшке сварены.

– Чужой-то либо казенный кусок поперек в горле встанет, не проглотишь его.

– О-ох! Чужедальняя злая сторонушка горем сеяна, слезами поливана, тоскою покрывана, печалью горожена, – одна за другой приговаривали участливые к чужой беде люди.

Плачущую попову вдову увели в избу, разговор перекинулся на другие житейские неурядицы, и Флегонт пошел было дальше, но его привлек шум о чем-то споривших мужиков, среди которых был старец по иночеству, но по годам еще моложавый. На него, в ругани, нападал весь какой-то всклокоченный рыжебородый мужик.

– Работать вам лень, трудом хлеб добывать нет охоты, вот вы и полезли в скиты дармоедничать. И чуть что – вы не вы, во всем у вас бес виноват, нашли ответчика за себя. Сопьется какой старец либо старица – бес попутал, споил; загуляет послушница с кем – бес в ответе, все вины на нем лежат.

– А тебе, видать, жалко нечистого? – насмешливо спросил старец. – Сам-то ты здесь зачем? Кому нужен?

– Потому и здесь, что деваться некуда, – глухо проговорил рыжебородый и вдруг остервенело рванул на себе обветшалый полушубок, – Голый я, понимаешь ты, голый! – ткнул себя пальцем в обнаженную грудь. – Никакой одёжи нет у меня, все отдал, чтобы подать царю платить, от убожества детишков сморил, и жена померла. И еще долги на мне виснут за веники да за грибной и ореховый сбор. Я от правежа убежал. Отсюда в кабалу пойду на железный завод.

– Тяжкая наша жизнь, уж такая тяжкая… – повздыхал ледащий старик, иссеченный многими морщинами от тощей жилистой шеи до шелудивого лба. – Мне-то не знаю, как быть придется, – потоптался он на месте в разбитых лаптях.

– Пойдем, дед, вместях. Где-нито околеем – и ладно. Поминать никому не придется, жалеть об нас некому. А то, может, и выдюжим, на жизнь глянем, а?..

– Не… – покачал головой старик. – И не смущай та меня никакими посулами. – А дальше произнес, словно бы заговор: – Не блазни мя мечтаньем лукавым, отступись от мя и отыди. Не приведи в место пусто, в место неладно, в место безводно, иде же огнь, жупел и черви неусыпающи… Вы, отцы, – обратился он к старцу-иноку, годившемуся ему в сыновья, – вы учителя наши и пастыри, теплые об нас молитвенники, защищаете нас в бездне грехов наших. У вас место свято, место злачно, покойно в селении праведных. А я от антихриста бегаю, и ты, батюшка, меня в стенах своих сокрой.

– К отцу Митрофанию тебя проведу, как он скажет, – пообещал ему старец. – Но только ты хоть и бегаешь от антихриста, а он в миру вездесущий.

– Гляди ты, как бог! – изумленно воскликнул рыжебородый.

– Антихрист царствует в никонианах, – продолжал старец. – Церковные попы – жрецы его идольские, власти – слуги, творящие сатанинскую волю, а беси его кроются в щепоти, в четвероконечном крыже, что заместо святого праведного, животворящего восьмиконечного креста, в пяти просфорах и в еретических никонианских книгах.

– А по мне, на все это – тьфу! – ожесточенно плюнул рыжебородый.

– Как ты плюешь, на кого? – гневно вспыхнули глаза старца. – На леву сторону плюй, на врага дьявольского, а ты справа на ангела господнего наплевал. Аль не знаешь, что ко всякому человеку ангел от бога приставлен, а от сатаны – бес? Ангел у тебя на правом плече сидит, бес – на левом.

– Один толк, где им сидеть, – отмахнулся рыжебородый.

– Толк-то есть, да не втолкан весь, – осуждающе молвил старец и повернулся к старику. – Может, в конюшню приставят тебя. Постарел только сильно ты, изморщинился весь.

– Что же поделаешь, – развел старик руками. – Говорится так, что день меркнет ночью, человек – печалью, а горе, что годы, борозды свои оставляет.

– Ладно, пойдем, – повел его старец к своей стае. – А ты нам совсем непотребен, – оглянувшись, крикнул рыжебородому.

Флегонт не вмешивался в разговор этих людей и пошел дальше.

VI

Стая, в которой ему указано было жить, построена в скиту давно, но в ней долго еще не переставали стучать топоры, делая к избам разные пристройки. Кроме горниц да жилых покоев были еще разные каморки, келейки, чуланы, переходы да тайники. Внизу под горницей, разделенные деревянными переборками, – теплые повалуши, а под сенями – глухие подклети. Наверху – чердаки с небольшими светелками и холодными летниками, а под самой крышей прорублены на все стороны, неприметные снаружи, смотровые щелки. Крыша настлана в два теса с берестой, которая прокладывалась между рядами тесин, чтобы крыша не скоро гнила. По два высоких крыльца у каждой избы и под ними запасные выходы, которые вели наружу из подполья стаи. А в некоторых избах добавлялись еще скрытые переходы между двойными стенами да под двойными полами, и был проложен подземный ход в соседнюю стаю.

Без тайников в скиту жить невозможно. По зимнему, хотя и бездорожному ходу в любой день и час могли нагрянуть посланные воеводой или архиереем стражники, чтобы облаву произвести, а в скиту всегда много беглых и надо им скорее попрятаться.

Флегонт вошел в отведенную ему боковушку, тускло освещенную затянутым в оконце бычьим пузырем, хотел прилечь, отдохнуть, а в боковушке у него сидели два старца не только по иночеству, но и по своим годам. Оба – словно обомшелые, седоволосые, белобородые. Будто перезрела, передержалась их давнишняя седина и, как плесенью, стало пробивать ее некоей зеленцой. Каждому, наверно, за сотню лет, но старцы годов своих не считали и не заботились о том, когда им предел подойдет. То ли забыл о них бог, не давая смерти, то ли испытывал, неужто так и заживутся, не посовестившись, что давно уже чужой век заедали и что пора бы, пребывая на земле, и честь знать. Одного звали отец Ермил, а другого – отец Силантий. Прежде живали они в разных малых скитах и один другого не знали, а будучи оба уже преклонного возраста, перешли в Выговскую пустынь к Андрею Денисову и поселились в этой, тогда еще новоставленной стае, где и обретались уже много лет.