Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 80

– Осиновый кол в его мерзопакостную могилу и да будет навсегда гнусно-позорным его имя, – сказал Петр и плюнул в паскудную память изменника-гетмана.

Засевшие в Риге шведы удостоились отменной чести получить при бомбардировке крепости три пушечных ядра, выпущенных самим царем Петром, но на этом приступ к городу и окончился. Наступало холодное и дождливое предзимнее время; крепость возведена была прочно, и многочислен ее гарнизон. Важно было, чтобы ни в чем никакого пополнения Рига не получала, и Петр распорядился оставить дело до весны, отрядив для блокады семитысячный корпус князя Репнина, а остальному войску велел отправляться на зимние квартиры в Курляндии.

На другой день после пробной собственноручной бомбардировки Риги Петр отправился в свой возлюбленный «парадиз», чтобы повидаться наконец с сердешненьким другом Катеринушкой, заложить в честь победы корабль «Полтава», а после того отправиться на торжества в Москву Долго, почти полгода ждала первопрестольная царя-победителя, чуть ли не отчаявшись увидеть его.

– Нет, матушка государыня, царя и нет. За какие такие провинности Москву он не жалует?.. Всяко думали люди. Понастроили высоченных ворот изукрашенных, под которые проезжать ему, а ворота те только дождь сечег, а потом и снегом их облепляет. На одних – краску смыло, на других – живописный лик помутился, – подновлять надобно. Государь царевич с ног сбился, хлопотал, чтоб изрядно все в украшательстве вышло. На одних воротах он, наш благодетель-батюшка, своей парсуною красовался: будто верхом на птице-орле…

– Ты по порядку обо всем сказывай.

– По порядку, матушка государыня. Все, что своими глазами видала, про все то и обсказываю.

В гостях у царицы Прасковьи была ее прежняя верховая боярыня Секлетея Хлудова, вчерашним днем приехавшая из Москвы, где видела торжество празднования Полтавской победы, приходившееся на день 1 января 1710 года, по новому, принятому во всей Европе, календарному стилю.

– Гляжу я, матушка государыня, на всю тамошнюю неурядливость и диву даюсь: как, мол, дальше-то будет?.. Ворота поставили, и во всю неделю, как на пасху, колокольный звон по Москве; по улицам от хозяев столы были выставлены с едой да питьем, как государь царевич велел. И невесть сколь нищей братии на те столы навалилось, будто вся Москва нищебродкой стала. Иные хозяева до того съестными припасами издержались, что впору самим по столам ходить. Хорошо еще, что челядинцы додумались позорче следить за едой, а погодя и сами нищеброды порядок такой завели, что у столов каждый хоть в три горла жри, а в карман или за пазуху никакого куска про запас схватить не моги. Которых на такой прокуде ловили, тех батогами поучивали и еще мальчишек-срамцов, чтобы тоже не озорничали. Столы, матушка государыня, каждодневно стояли с пирогами, блинами, рыбниками, с головизной да студнем, с квашеньем и соленьем, а царя нет и нет. Тогда столы поубрали, звонить перестали, а какой-нибудь озорной человек понарошке клич даст, что едет, мол, государь! Ну, тут опять и трезвон, и столы скорей. И сколь разов так-то, матушка государыня, было. Извелись мы все в ожидании. Уж и зима подошла. Ну, наконец-то, дождались.

– Слава богу! – перекрестилась царица Прасковья.

– Смотрим, матушка, пленных свеев ведут – обтрепанных да обношенных, и несметные тыщи их. Тут и нашенские солдаты да генералы и, видим, сам государь. На Красную площадь как раз взошли, чтобы в кремль дальше шествовать. Барабаны бьют, трубачи во всю мочь трубят, на всех кремлевских колокольнях трезвон, а государь идет, сам как солдат, да рукой отмахивает.

– Погоди, – остановила рассказчицу царица Прасковья. – Как идет? Пеши, что ли?

– Пеши, матушка государыня, пеши. С коня сошел. Сказывали люди потом, что в том самом кафтане, в тех сапогах, что в сражении под Полтавой был, и в той шляпе, пробитой пулей.

– И пеши? – переспросила царица Прасковья, вытаращив на Секлетею Хлудову изумленные глаза.

– Пеши. Генералы все верхами на лошадях, а он – пеши.

– Ой, ой, страмота-то какая!.. – заохала, заметалась на месте царица Прасковья. – Ой, стыдобушка… Ой, срамство!.. И это царь, царь!.. После такой победы, на почете, да при народе… Да он в самой из золотых золотой карете, на серебряных колесах должен был ехать, и ужели ж ему в Москве царской сряды не было? Да хоть родительское бы надел, что от упокойного царя Алексея Михайловича осталось. Там – и бархатное и парчевое, серебром да золотом шитое, – причитала, чуть ли не в голос плача, царица Прасковья Федоровна, стыдясь того затрапезного вида царя-деверя, в каком он появился на торжествах в Москве. – Пеши… Ой, ой!.. И не рассказывай ты, Секлетея, больше мне ничего, – замахала она рукой на Хлудову, – не мути мою душеньку. Ступай, уходи… Расстроила ты меня.

– Прости, матушка государыня, не по злому умыслу говорила, а как взаправде все было.

– Ну, царь… Ну, царь!.. Как самый простой, без чина, без звания. 1енералы-то, на конях, едучи, должно, смеялись над ним. О-охти-и!..

XII

На крыльях перелетных птиц прилетала весна. На их же крыльях улетало лето, и предавались дни непогодам с дождями, снегами, морозами. Но по захолодавшей земле и по легшему на ней зимнему первопутку большое облегченье обозам пришло. И ехать на санях легче, и озорных разбойных людей не встречалось, – должно, поморозились они, сидючи под мостами, а к тому же после Полтавской победы высвободилась часть солдат, чтобы стражниками обозы сопровождать. И из Новгорода, и из других дальних мест провиант в Петербург доставляться стал.

И не потому нынче без мяса обед, что убоины не было, а по той причине, что постный день, пятница. Ели горох и лещей, только не в сметане пареных, а поджаренных с луком на постном масле, кашу еще и овсяный кисель.

После обеда царица Прасковья легла отдохнуть, и Катеринка вызвалась ей вслух книжицу почитать. Книжица называлась «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению». Царице Прасковье любопытно было послушать, каким еще новым правилам подобает следовать молодежи. Старики – они свое изжили, а молодым вперед видеть надо, не всегда оборачиваясь на отцовские да дедовские обычаи. Царь Петр Алексеевич велит по-новому жизнь заводить.

В книжице преподавалось главное и общее правило – не быть подобным деревенскому мужику, который все на солнце валяется, и других разных правил приведено было множество. Чтобы было изрядным житейское обхождение, подобало: повеся голову и потупя глаза по улицам не ходить и на людей косо не взглядывать, а глядеть весело и приятно, с благообразным постоянством. В обществе в круг не плевать, а на сторону; в комнатах или в церкви громко не сморкаться и не чихать; губ рукой не вытирать и перстом носа не чистить.

Услыхав про то, царица Прасковья поспешно отняла от лица руку, а то лежала и, скуки ради, как раз выуживала из ноздри волоски, – теперь благопристойно сложила руки на животе.

Книжица поучала, как за столом сидеть надо: локтями не опираться, руками по столу не колобродить, ногами не болтать, перстов не облизывать, костей не грызть, ножом зубов не чистить, головы не чесать, над пищей аки свинья не чавкать, не проглотив куска не говорить, ибо так все делает подлый люд.

Со слугами молодым отрокам и отроковицам особо советовалось обращаться недоверчиво и презрительно, всячески их унижать и смирять.

Книжица была вымыслов немецких, составленная людьми, должно быть, понаторевшими в житейском обхождении. Немец – он ведь чего не придумает! До всего дотошный и продумной.

Царица Прасковья лежала с закрытыми глазами, отягощенная разными думами: может, и худо, что в свою молодую пору не училась она по книжкам, как сидеть, скажем, да вынутый из щей мосол обгладывать, или хотя бы вот нос – перстами его выбивать либо в заготовленную тряпицу, а вышла в люди. Может, это ученье и нужно, а только проку пока мало в нем. Ну, к примеру, Катернику вот взять: каких каких премудростей она не узнала, смотришь, сидит рядом с иноземцем, с маркизом каким, лопочет по-ихнему, по-басурманскому, все ужимки до тонкости знает: где – глаза закатить, где – легонько ручкой об ручку всплеснуть, где – каким немецким манером губы поджать. А толку-то, толку-то из всего?!