Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 157

– Она что ж, святая, что ль, эта Венуса? – спрашивал человек в чуйке.

– Знамо, не простая, ежели станут поклоняться ей, – отвечали ему.

– Молебствие, сталоть, будет. Свечку надобно покупать?

– Скажут, как и чего.

– Алхирей служить станет?

– Должно, так. Вместе с певчими.

Нет, в такой толчее никуда не пробьешься. Уже стиснули, давят со всех сторон, и Флегонт, кое-как выбравшись из толпы, облюбовал себе место, где встать, – под сенью густолистого деревца, – тут, пожалуй, не затолкают. Укрепляясь духом, хотел еще раз, напоследок, дать клятвенное обещание богу, что свершит свой подвиг, не страшась поплатиться за него жизнью. Только приподнял руку, чтобы в подтверждение клятвы осенить себя крестным знамением, как вдруг будто налетевшим вихревым шквалом сотрясло его, перепутало, сбило все мысли.

– Пропотеев!.. Михаил Пропотеев!. Шорников!.. – услышал Флегонт.

Что это?.. Как?.. Кто крикнул?.. Оглянулся на голос и увидел несколько в стороне двух молоденьких мичманов, к которым подбегал еще один. По всему их виду можно было понять, сколь им радостен полученный вместе с новым мундиром первый морской унтер-офицерский чин.

В точности так и было. Подбежавший к ним такой же молодой парень горячо говорил:

– Поздравляю с мичманским званием! Ура, ребята!.. – пожимал он им руки.

– Ура!.. Ура-а!.. – громогласно раздалось у главных садовых ворот, выходящих на набережную Невы, – это собравшиеся люди встречали прибывшего царя.

– Ура-а!.. – подхватили и молодые мичманы. – Бежим туда!

У Флегонта туманились заслезившиеся глаза: кто, который из них Михаил Пропотеев?.. Не ослышался ведь… Где?.. Куда они побежали?..

– Миша!.. Сын!.. – кричал Флегонт, но за общими криками и громко грянувшей музыкой не слышал собственного голоса.

Он рванулся с места и, расталкивая других, тоже устремился к воротам, но его самого оттеснили, оттолкнули, и он, споткнувшись, упал. Смяли бы, затоптали совсем, да помог наблюдавший за порядком полицейский стражник: подскочил и оттащил из-под ног, едва не наступавших на попа. Поддерживая его, чуть было не попавшего в беду, помог подняться и, отводя в безопасное место, что-то нащупал в кармане его подрясника. Что это там?.. Достал, глянул – в кожаной чушке кинжал.

– Нож?.. Это зачем у тебя, отец?

– Надобно было… – с трудом отдышавшись, ответил Флегонт.

Нож… Полицейский стражник повертел его в руках. Да не простой, чтобы хлеб, скажем, резать, а обоюдоострый, кинжальный. Такие и продавать запрещено, и носить при себе никому не положено. На царскую встречу рвался, пока не споткнулся… Пронзительно свистнул стражник, и на его свист подбежал другой.

– Во, гляди… Заместо креста у попа…

– Держи крепче татя, чтоб не убег.

И не успел Флегонт опамятоваться, как все случилось, стражники уже захлестнули ему руки плеточным ремешком.

– Сын у меня… Михаил тут… – бестолково суетился он.

– Ладно. Там разберут где кто есть. Иди знай!

– Куда?

– Куда надобно. Приведем – узнаешь куда.

И стражники вывели задержанного попа из Летнего сада.

Флегонт старался объяснить им, что увидел своего сына, о котором много лет ничего не знал, но на него прикрикнули, чтобы молчал.

– Ишь, какой говорливый!.. Мелет всякую бестолочь. Поди, нарочно попом обрядился, чтоб в царев сад прокрасться.

– Я говорю…

– Молчать, сказано! Там тебе язык подстригут, говорун!..

Царская фамилия почти в полном составе прибыла в Летний сад на поклонение богине Венус. Только Шишечку, маленького царевича Петра Петровича, оставили дома по той причине, что он на четвертом году жизни еще не умел ходить и говорить. Вместо разумного просветления все больше и больше проявлял затмение царственного своего ума, и что с ним такое деялось – лекари разводили руками, не решаясь объявить узаконенного теперь наследника на всероссийский престол скудным телом и разумом, подобно его дяденьке, покойному царю Ивану. Зато отрадно было лицезреть смышленых, вельми миловидных и статных девочек-царевен – Аннушку и Лисавету.

К сему торжественному событию подгадали приехать в Петербург царевы племянницы: одна из Митавы, другая из Мекленбурга. У царицы Прасковьи семейство стало опять в полном сборе. Под стать старшим и младшая дочь была уже вполне взрослой, давно заневестившейся девицей, – бог даст, тоже какой-нибудь герцогиней станет, а может, сбудется вещание Измайловского провидца Тимофея Архипыча – иноземной королевной ей быть.

Старшие дочери стали с отчеством теперь величаться: царевна герцогиня курляндская не просто Анна, а Анна Иоанновна; также и другая дочь по своему званию солидность обрела. Это лишь для матери она по-прежнему Катеринка. Вот только незадачливо у них вышло с мужьями. Одна прежде времени вдовой стала, а другая… Дебошир да пьяница, и никакого в нем достоинства герцогского не видать, в своей Мекленбургии ни уважением, ни почетом не пользуется. Хорошо, что Катеринка от этого в печаль не впадает, а как была безунывной веселой хохотушкой, такой и по сей день осталась. Дай бог ей и дальше веселость на печаль не менять. Плевать ей на безалаберного супруга, и дело с концом.

Анна… Анна Иоанновна хорошо, подлинно что с превеликим герцогским достоинством держит себя, как тому и положено быть. Все хорошо, обрели свою почетную судьбу обе дочки.

С нашпаклеванным на оспинные рябинки румянцем и посаженными мушками на щеках держалась Анна Иоанновна все время около дядюшки-государя, отвечая благосклонными улыбками и легким кивком головы на приветствия, предназначавшиеся для царя, и угодливые царедворцы раболепно склонялись перед ней, курляндской герцогиней, царевной, племянницей государя, оказывая ей должные почести, и приятно кружилась от такого внимания ее голова.

Двумя витыми черными змейками свешивались через плечи на грудь ее косы. Петербургские придворные фрейлины и некоторые другие статс-дамы, в отличие от царедворцев мужского пола, с затаенной усмешкой посматривали на нее: чудно! Будто все еще девица, а не вдова.

Приятно было ей повстречаться здесь, в Петербурге, со своим знакомцем Вилимом Ивановичем Монсом, и улыбаться ему, оставившему отрадные воспоминания о его посещении Митавы. Можно будет опять его в гости к себе пригласить.

Вилим Монс, находясь в свите царицы Екатерины, по их предусмотрительной договоренности, в присутствии царя старался держаться несколько в отдалении от нее и отвечал тоже улыбками приветливой курляндской герцогине.

В последний год жизнь Анны в Митаве омрачалась поведением поселившегося в замке дядюшки Василия Федоровича Салтыкова, родного брата матери. Вел себя дядюшка по отношению к племяннице-герцогине крайне непочтительно, даже дерзко. Вмешивался во все ее дела, всячески преследовал фаворита обер-гофмейстера Петра Бестужева и требовал его удаления. Невзлюбив свою вторую жену, Василий Федорович донимал ее попреками, бранью и зачастую жестокими побоями. На ее глазах завел любовную связь со служанкой, дозволяя той неуважительно относиться к жене, а жена, загнанная, забитая, мучилась голодом и не раз падала без чувств от кулачной расправы супруга. По всей видимости, больно уж не терпелось ему поскорее сжить и эту со света.

Ой, да хоть бы и так, пускай сами в своих делах разбираются.

Хотя бы на время отлучиться от их семейной свары и забыться в столичных увеселениях было для Анны большой радостью. В одном только она отчасти была как бы благодарна дядюшке, что он своим обращением с женой преподал племяннице наглядный урок, что выходить замуж ей не следует никогда. Ведь самой церковью, ее неукоснительным правилом предназначено жене «убояться своего мужа» и во всем ему подчиняться, даже если жена – герцогиня, а у любого мужа, при скорой решимости на расправу, рука может оказаться зело тяжелой. Зачем же себя такой опасности подвергать? Так она может по-хозяйски принимать в своем замке кого захочет, и каждый будет заискивать перед ней, стараться обязательно угождать.