Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 145

Но, отослав курьера, цесарь передумал – напрасно затеял это. Продолжать оказывать покровительство Алексею при угрожающей Австрии опасности от русского царя было бы безрассудно. Кстати, у кронпринца Алексея нет никаких данных, чтобы надеяться извлечь из общения с ним какую-нибудь пользу.

Эту последнюю ошибку цесаря исправили московиты, сопровождавшие кронпринца. Они не допустили губернатора к тайному свиданию с их подопечным, – не драться же было губернатору с ними! А дальше никто их задерживать уже не мог.

От самой границы на пути в Москву русские люди восторженно встречали царевича:

– Государь наш будущий!.. Ура его высочеству царевичу. Ура-а!..

III

За время продолжительного отсутствия царевича Алексея по Москве ходили разные вздорные слухи: то он будто бы насильно помолвлен с германской принцессой; то заключен в Соловецкий монастырь; то опять-таки насильно – взят в армию простым солдатом, а то будто умерщвлен по приказу разгневанного отца. А вот объявился он вживе, и в Москве произошло иное замешательство среди его явных и скрытых сторонников: неужто царевич всеми своими помыслами и поступками переметнулся на сторону родителя-государя? Как же в таком разе поступать его приспешникам-однодумцам?

Вместе с быстролетной метельной поземкой еще и другой слух по московским подворьям: царь-де собирается сильный розыск вести, дознаваться, кто был у его сына в советчиках, надоумивших убежать из отечества.

Доброжелатели царевича по самому началу весьма беспокоились, куда он мог скрыться. Обрадовались, прослышав, что обретается в надежном месте у австрийского цесаря, и как же, зачем он вдруг воротился?..

В Петербурге гофмейстерина мадам Рогэн, приставленная к детям царевича, говорила придворному человеку камердинеру Ивану Афанасьеву:

– Слава богу, цесаревич в надежном укрытии у австрийцев. Из Вены пишут мне, что он из Петербурга светлейшим князем изгнан. Посчитается цесаревич с ним, когда сам государем станет.

– До времени пускай бы там дожидался, когда с отцом что случится, – высказывал Иван свое суждение.

Многие и в Петербурге всполошились, узнав, что Алексей возвращается:

– Иуда Петр Толстой его выманил.

– Подпоил, должно.

– А может, кляп в рот да связали…

– Могло и так статься.

Князь Василий Владимирович Долгорукий, предчувствуя нечто неладное, говорил князю Гагарину:

– Слыхал, царевич домой едет от радости, что отец посулил женить его на девке Афросинье? Вот дурак-то!

– Отец его так своей дубинкой оженит, что век помнить будет.

– Черт его несет!

– Право что черт!

Сильно встревожился Александр Кикин. Прибежал к Ивану Афанасьеву, закрылся с ним, чтобы никто их не видал и не слыхал.

– Знаешь, что Алексей домой едет?

– Пошто? – удивился Иван.

– По дурости по своей, вот пошто! Едет, доподлинно тебе говорю. И зачем он такое сделал? Спокается, ан уж поздно будет. От отца ему быть в беде да еще и других поклепает, заставит страдать.

– Буде до меня дойдет, я, что ведаю, то не потаю, – сказал Иван Афанасьев.

– Зачем так? Скажешь – сам себя умертвишь, – предостерегал его Кикин. – Я прошу тебя, Иван, сам попомни и другим служителям подскажи, чтоб они при опросе говорили, что я царевича давным-давно не видал и не знал, когда и куда он уехал… Ох, куда-нибудь скрыться бы… – охал, тяжко вздыхал Кикин, и обильная испарина крупными каплями выступала у него на лице.

В тяжелый день – понедельник – по приказу царя в Ответной палате кремлевского дворца собрались духовные и светские вельможные люди в тревожном ожидании, каким на их глазах произойдет свидание царственных родичей.

Кремль в этот день охраняли несколько батальонов гвардии с заряженными ружьями, – никому из простолюдинов близко не подойти.

Мигом воцарилась в Ответной палате, словно бы от безлюдья, ничем не нарушаемая тишина, когда появился царь Петр, а из другой смежной палаты, без шпаги, как арестованный, в сопровождении Толстого вошел царевич Алексей. Увидев отца, он повалился к нему в ноги, с плачем прося прощения в своей вине.

– Встань! – сказал ему Петр. – И не скули, а сказывай о вине своей толком. Спрос с тебя большой. Припомни, как я обучал тебя, готовя сделать своим наследником, как многие твои оплошности и нежелания следовать мне прощал, являя тем родительскую милость. Ты все презрел, пойдя на последнее, досель не слыханное преступление, убежав, подобно изменнику, из отечества и отдавшись на волю иностранного государя. Как мне сию позорную ношу снести? Как?..

У Алексея дрожали губы. Прерывающимся от испуга и от волнения голосом он едва выговаривал в ответ:

– Понеже, поняв свое прегрешение, я просил… перед вами, моим родителем и государем… понеже, просил…

– Что просил? Когда?

– Приносил вам повинную из Неаполя, а тако же и теперь… что, забыв обязанности сыновства и подданства, ушел и отдался там… Припадаю и прошу милостивого прощения, батюшка государь.

– Я окажу тебе милость, но на то будут мои кондиции, – чеканя каждое слово, проговорил Петр. – Первая: ежели навсегда откажешься от короны Российского государства, и вторая: показав всю истину, объявишь мне о своих согласниках, кои присоветовали тебе бежать из отечества. Иди за мной, – приказал ему Петр, направляясь в другую палату, и Алексей пошел за ним.

Люди, собравшиеся в Ответной палате, оставались в неведении, когда и чего им ожидать, но никто не тронулся с места.

– У меня неизменное правило: худо тому, кто в разговорах или в своих поступках пытается меня провести, – напомнил об этом Петр понуро подошедшему сыну. – Ни в чем никакого обманства не потерплю. За признание – прощение, за утайку или ложь не будет пощады. Лучше грех явный, нежели тайный. А теперь указуй, с кем советы держал, кто подсказчиком был. До единого всех называй.

Первым царевич назвал Александра Кикина, потом – Никифора Вяземского и Федора Дубровского. Назвал князя Василия Владимировича Долгорукого, тетку царевну Марию, хотя встреча с ней на либавской дороге оставалась для всех тайной и советчицей ему бежать от отца она не была.

Петр багровел от гнева при каждом имени. Кикин… Алексашка Кикин… Все годы считался одним из близких и доверенных лиц. Денщиком был. Вместе корабельному строению обучались, и не раз люди видели, как он, царь, дружески обнимал такого змееныша… Князь Василий Долгорукий… Больше чем кого-либо другого из старой высокородной знати почитал его и оделял своим доверием… Даже сестра, царевна Мария… Казалось, вредное семя Милославских давно уже вытравлено: Софья умерла в монастыре, со стрельцами покончено, а вот возвращается он, Петр, в другой раз из продолжительного заграничного путешествия для нового страшного розыска. Вредоносное семя Милославских проросло в сестре, царевне Марии… Да что там в Марии! В родном сыне Алексее оно! Об исправлении его и думать больше нельзя. Раньше были упрямство и лень, порождавшие неповиновение и отчужденность, а теперь обнаружена явная вражда. Оставить Алексея спокойно жить где-то в деревне значило бы оставить непримиримого врага не только себе и своему дому, но всему будущему России.

Охваченный порывом справедливого гнева, Петр сжал кулаки, два раза подряд дернул шеей и едва удержался, чтобы тут же не расправиться с изменником сыном.

– Боже мой?.. Будучи в состоянии управлять государством, я не могу управлять собой, – с горечью прошептал он.

– В Неаполе цесарский секретарь Кейль принудил меня написать в Россию письмо сенаторам и архиереям, – рассказывал Алексей, – чтобы они не думали, будто я безвестно пропал… Кейль мне тогда пригрозил, что, ежели не напишу, то они под своей защитой не станут меня держать. Я испугался и написал.

– Что писал? Кому?

– Написал в Сенат без имен и двум архиереям – ростовскому и крутицкому, чтобы их не удивил мой безвестный отъезд. А уехал, написал, по озлоблению, дабы не постригли в монахи, и нахожусь, мол, теперь под защитою великого государя, который обещал меня не оставить. И ежели, писал я, услышите от людей, что меня в живых нет, то не извольте верить тому.